Для меня эти четырнадцать дней перед свадьбой, были нескончаемой мукой. С каждым часом я теряла еще одну частичку последней надежды, что Изабель еще может исчезнуть. К сожалению, я так и не узнала, где находился Фехнер. Но я была уверена, что он крутится неподалеку от нас и она знает об этом. Что она только потому так невозмутимо шла на это бракосочетание, что Фехнер был в любое время в ее досягаемости.
Я готова была ее сопровождать, если бы она одна отправилась в город. Только она ни шагу не ступала, без Роберта, за дверь. Я спала, самое большее, только пару часов после полудня, когда они с Робертом уезжали. Ночами я сторожила, не звонит ли она Фехнеру. Но настолько глупой, чтобы заниматься этим дома, она не была.
Если у Роберта, вдруг, не было для нее времени, она ходила за мной по пятам и была кроткой, как овечка. Она позволяла подробно ей объяснять, как складывался, обычно, у Роберта распорядок дня, как функционировало наше домашнее хозяйство, кто заботился о саде и так далее, и тому подобное. Неоднократно она констатировала:
„Тогда для меня здесь остается не так уж много дел“.
„Для тебя здесь целая куча дел“, — возражала я. — „Жить в хорошем браке и позаботиться, чтобы Роберт был счастлив“.
Она посмеивалась надо мной. „Об этом я не должна заботиться, Миа. Он уже счастлив“.
Да, так это и было. Оба глаза скрыты за розовыми очками, оба уха закупорены любовным шепотом и голова, витающая на седьмом небе. И он не был единственным, кого ввело в заблуждение представление Изабель.
Лучия приехала за два дня перед свадьбой и позволила обвести себя вокруг пальца. Я слышала от нее не один раз: „Роберто сделал очень хороший выбор. Она милая девушка, и такая хорошенькая“.
Мелкие колкости, глубоко впивавшиеся в мою плоть, не принимали всерьез ни Роберт, ни Лучия. Изабель не упускала ни одной возможности, чтобы нагло не ткнуть меня носом в мое увечье или внешность. Но делала она это только тогда, когда мы с ней были одни. И всякий раз она облачала свои намеки в одежки чисто человеческого интереса.
„Ты никогда об этом не думала, сделать себе операцию, Миа? Если бы у меня были такие шрамы, я бы уже давно легла под нож. Ведь у пластической хирургии сегодня, такие возможности. — Почему ты не начала тогда писать, Миа? Это же и с одной рукой должно быть возможным. И Роберт сказал, что ты всегда очень хорошо рисовала. — Могу я тебя о чем-то спросить, Миа? Не сочти меня нескромной, это действительно меня очень интересует. Как ты это делаешь только с одной рукой, когда надеваешь лифчик или чулки? Я бы не смогла“.
Это был настоящий психотеррор. Иногда я думала, что она пошла в обучение к Пилю. Во всяком случае, она знала точно, в какие места наносить удар. С Пилем я говорила об этом неоднократно. Он предполагал, что моя проблема с Изабель объясняется ее внешностью. Здоровая и красивая молодая женщина рядом с моим братом — тут уж я вынужденно должна была опасаться потерять над Робертом свою власть.
И никто не хотел видеть того, что действительно происходило, никто не хотел понимать. Собственно, даже Лучия была глуха к прошлому Изабель и к Хорсту Фехнеру. Она только выслушала меня, нахмурясь, и спросила: „Разве тогда не подозревала ты тоже, что у Марлиз нечистые намерения?“
В конце концов, нет. Я только кратковременно предполагала, что там был еще другой мужчина. У Марлиз, когда ей было семнадцать лет, была, в течение нескольких недель, любовная связь с одним студентом. Она говорила открыто об этих отношениях и, казалось, немного тосковала, что меня, естественно, настораживало, но все оказалось совершенно безобидным. Студент был для Марлиз просто первой большой любовью — обходительный молодой человек со средствами — никакого сравнения с Хорстом Фехнером.
Однако Лучия не хотела с этим соглашаться. „Роберто объяснил тебе, что ты ошиблась“, — сказала она. „Почему ты не хочешь это признать, Миа? Ты видела фотографию, где Иза стоит рядом со своим братом и на ней надето ожерелье. И на основании этого ты сочиняешь некрасивую историю о другом мужчине. Был, правда, другой мужчина, Иза мне о нем рассказала. Но она счастлива, что его больше нет“.
Лучия пригласила Роберта и Изабель провести свадебное путешествие в Испании. Для меня это были еще четырнадцать дней, когда я будто на раскаленных угольях сидела. Могло, конечно, быть, что с фотографией я ошиблась, но Фехнер не был игрой воображения, он существовал. Даже, если бы Роберт еще сотню раз мне клялся по телефону, что он парит от счастья над облаками, я знала, что Изабель быстро вернет его обратно на землю.
Я была права. Я только не ожидала, что она сбросит его еще ниже…
Волберт и его молчаливый ученик вернулись в субботу перед полуднем, чтобы продолжить этот их фарс с расследованием. Они не сразу появились у меня — сначала основательно осмотрелись в кабинете Роберта.
В пятницу они не могли зайти в комнату — дверь была закрыта, а ключ лежал или в управлении полиции, или в институте судебной медицины. Роберт носил его с собой. Так что, они только заклеили замок на тот случай, если в доме был еще один ключ, что, однако, не соответствовало действительности.
Это было более чем странно. За все годы Роберт никогда не запирал свой кабинет. Фрау Шюр рассказала мне позже, что уже в четверг она не могла зайти внутрь, чтобы протереть пыль и пропылесосить. Я не могла себе этого объяснить.
Волберт считал, что запертая дверь является доказательством того, что Роберт ожидал важное сообщение и хотел предотвратить, чтобы кто-нибудь из семьи подошел к телефону.
Примерно около получаса после их появления в доме, я услышала, что оба мужчины поднимаются наверх. Некоторое время они беседовали с Йонасом и Изабель. А фрау Шюр использовала время, чтобы заставить меня, по крайней мере, кофе выпить. Когда она привела, потом, обоих полицейских в Ателье, Волберт выразил радость, что нашел меня в лучшем состоянии.
Это была очевидная насмешка. Я должна была скверно выглядеть. Гораздо хуже, чем накануне. После того, когда я потеряла сознание, и они положили меня на софу, я только дважды выходила ненадолго из Ателье, чтобы сходить в туалет. Я не ужинала и не завтракала. Я, также, никому не звонила — ни Лучии, ни Олафу. О Серже нечего и говорить. Я ни с кем не могла разговаривать, я просто не могла этого выговорить.
А сейчас об этом говорил Волберт. Пуля в левом виске. Очень маленький калибр, никакого выходного отверстия. Дальнейшие выводы должны быть представлены в судебно-медицинском заключении. Волберт спросил, был ли Роберт левшой. Я сразу поняла, куда он клонит, и покачала головой.
Роберт владел левой рукой очень ловко, даже немного лучше, чем правой. Но он не мог себя убить. Это было абсолютно исключено. Даже Волберт не должен был этого допускать. Они же не нашли при нем ни оружия, ни даже патронной гильзы.
„Или убийца унес гильзу с собой“, — сказал Волберт. „Или он пользовался пистолетом с барабаном“.
Он спросил об оружии, только для проформы, как он подчеркнул. У Роберта был один пистолет, надлежащим образом оформленный, с правом на ношение оружия. Несколько лет назад, в нашем районе произошла серия чрезвычайно жестоких ограблений. Ни сигнализация, ни сторожевая собака или, даже, задействованная служба безопасности, не могли остановить преступников. Роберт последовал — если даже и неохотно — примеру некоторых соседей и обзавелся оружием. Где он его хранил, я не знала.
„В своей спальне“, — сказал Волберт и улыбнулся. Мы конфисковали пистолет. Это чистая формальность. Я уверен, что, как оружие преступления, он будет исключен после обследования. Калибр семь шестьдесят пять — тут вышла бы пуля. Другого оружия нет в доме?»