Где оседали деньги, которые Олаф Вехтер переводил на ее счет, мне, к сожалению, разузнать не удалось. В руках у Фехнера — я была в этом уверена. Маленькая радость в предвкушении большого куска, который они собирались себе отрезать. Утешительный приз за те часы, на которые он должен был предоставить ее Роберту. Вознаграждение шлюх кассировали ведь, как водится, сутенеры.
Олаф отказался контролировать ее счет. Для него это было бы мелочью, и он должен был только установить, совершала ли она переводы и оплачивала ли счета в отелях. Счета бы показали местонахождение Фехнера.
Олаф постучал себя по лбу. «Миа, ты параноик. Если Роберт быстро не предпримет мер, я даю его браку, самое большее, несколько недель. Иза, во всяком случае, не будет этого долго терпеть, если я правильно ее понимаю».
Что мы от Изабель терпели, об этом он не спросил. Уже через три недели зашло настолько далеко, что она почти не появлялась за обедом. Предлогом, в большинстве случаев, ей служила стряпня фрау Шюр. Простая и сытная пища была ей не по вкусу. Под такой крышей, как наша, она, наверное, ожидала, самое меньшее, трехзвездочное обслуживание и омара каждый второй день. А если уж не омара, так, по крайней мере, пасту.
Неоднократно она пыталась вдохновить фрау Шюр средиземноморской кухней и осчастливила ее странными рецептами, вырезанными из каких-то журналов. «Ну, разве не лакомо это выглядит? Немного разнообразия не может повредить, как Вы считаете, фрау Шюр? Мы могли бы это вместе испробовать».
Фрау Шюр не хотела ничего пробовать. На эксперименты в кухне у нее не было времени. Изабель же, после того, как она неоднократно морщила носик, при виде простого жареного цыпленка или запеченных ребрышек, предпочитала перехватить что-нибудь по дороге.
Минимум дважды в неделю исчезала она уже до полудня. Роберту она рассказывала, что хочет навестить друзей. Обратно возвращалась она поздно вечером, часто уже только ночью.
Друзья! Детектив не заметил рядом с ней никаких друзей. У нее не было дружеских отношений даже с коллегами по работе, она была исключительно на Фехнере зафиксирована. Это было очевидно, что она с ним встречается. В то же самое время прекратились и долгие телефонные разговоры. В мае мы еще получили счет на несколько сотен марок, но с июня все снова вошло в привычные рамки. Это даже Олаф Вехтер заметил и решил, что друзья Изабель уехали в отпуск.
«Заблуждение», — сказала я. — «Они здесь, в городе. Теперь можно все лично обсудить».
Олаф только постучал себе, выразительно, по лбу. Роберт, также, ничего не хотел об этом знать. Притом, что я не надоедала ему постоянно, с моими подозрениями. Только время от времени я позволяла себе маленький намек. И каждый раз это означало: «Миа, попытайся, все же, ее понять. Почему она должна здесь сидеть? Ей же тут нечем заняться».
«Марлиз могла целый день чем-нибудь заниматься», — сказала я.
«Изабель не Марлиз», — возразил Роберт. — «Не трудно, также, понять, что она бунтует и старается не попадаться тебе на дороге, потому, что ты постоянно ее критикуешь».
«Не делаю я этого, вовсе», — не согласилась я. — «Я ее до сих пор ни единого раза не критиковала. Я только обратила ее внимание, что это платьишко, с которым она домой вернулась, и двадцати марок не стоит».
«У нее не такой вкус, как у тебя», — объяснил Роберт. — «Впервые в жизни она имеет достаточно денег в своем распоряжении, чтобы спонтанно исполнить какое-нибудь желание. И если она попадает, при этом, пальцем в небо, не вижу здесь проблемы».
«Я бы не видела проблемы, если б она ежедневно возвращалась домой с полным барахла, чемоданом», — сказала я. — «Но это не тот случай. Тут я себя спрашиваю, куда деваются деньги. Роберт, тебе же должно бросаться в глаза, что она не делает никаких покупок. Ты проверил хоть раз ее счет? На твоем месте я сделала бы это. При этом возможно, ты споткнешься о счета из отелей».
На это он мне больше ничего не ответил.
Роберт очень страдал от ее отношения, даже, если мне он не хотел в этом признаваться. Когда он чувствовал, что за ним никто не наблюдает, то часто выглядел подавленным и рассеянным. Семейную жизнь он представлял себе, несомненно, по-другому.
Пиль хотел меня убедить, что причина происходящего лежит во мне. До половины июня я слышала от него, что моя назойливая настойчивость на неверности Изабель, вынужденно должна убивать у Роберта хорошее настроение и лишать его уравновешенности. А поведение Изабель является только естественной реакцией на мою, открыто выставляемую напоказ, враждебность. Какая ерунда!
Я ничего открыто не выставляла перед Изабель напоказ и уж конечно, никакой враждебности. Мне было определенно не легко, обращаться с таким фруктом в белых перчатках. Когда она возвращалась со своих прогулок, я всегда дружелюбно осведомлялась, хорошо ли она провела время и чем она занималась. Я даже уговорила фрау Шюр попробовать приготовить «паеллу» и изменить график уборки, чтобы Изабель могла высыпаться и в обед, разок, кусочек по своему вкусу получить.
Только один единственный раз я попробовала воззвать к ее совести. Роберт был в отъезде, так что предоставлялась благоприятная возможность для объяснения. Я ухватила ее как раз, когда она уже стояла на пороге.
«Никто не имеет ничего против того, чтобы ты развлекалась», — сказала я. — «Никто также не требует, чтобы ты постоянно сидела дома». Продолжить мне не дали.
«Тогда все в полном порядке», — прервала она меня. — «Я тоже считаю, что это не твое собачье дело, как я провожу свое время. Это только меня касается и, в крайнем случае, еще Роберта. Если бы ты наполовину меньше вмешивалась в наш брак и не предписывала бы мне, при любой возможности, что мне делать или не делать, то кое-что выглядело бы здесь по-другому. Ты уже с первого дня занесла меня в черный список, и теперь удивляешься, что я тебя избегаю».
Она великолепно разбиралась в этом — так переиначить вещи, чтобы ее утверждения представлялись чистейшей правдой. Но если речь шла только о том, чтобы меня избегать, то почему она, по крайней мере, Роберту не назвала имен ее «друзей»? Почему она ни разу не пригласила кого-нибудь к нам на выходных?
Роберт предлагал ей это неоднократно. Всякий раз она выставляла меня, в качестве пугала в огороде. Кто же приводит птичью ватагу к обеду, когда плюющееся ядом и желчью страшилище сидит на корточках прямо посередине стола?
Этот аргумент я бы еще оставила в силе, на случай необходимости. Но почему она ни единого раза не объяснила Роберту, с кем или где она проводит время? Я так часто слышала, как он спрашивал по ночам: «Хорошо ли прошел твой день? Где же ты была?»
За эти следовало регулярно: «Сейчас еще и ты начинаешь, как Миа? Тогда дай мне путевой журнал или ангажируй кого-нибудь, кто будет меня сопровождать и давать тебе отчет о каждом моем шаге, тогда ты будешь знать совершенно точно».
Всякий раз Роберт вынужден был перейти к обороне и потом извиняться. «Я же совсем не то имел в виду».
«Я знаю, что ты имел в виду», — говорила она тогда, обычно. — «Но я больше не понимаю, что ты себе под семейной жизнью представляешь. В первой половине дня ты прячешься за своим компьютером, хозяйственной деятельностью и телефоном. Миа составляет тебе компанию, а я не должна мешать. Во второй половине дня у тебя встречи вне дома, и при этом я тебе тоже не нужна. А по вечерам тогда, ты обсуждаешь с ней то, что за день произошло. Миа, всегда только Миа. Я здесь лишняя. Если я задерживаюсь больше десяти минут в кухне, с фрау Шюр происходит припадок. О саде, к сожалению, я не имею никакого понятия, может садовник был бы общительнее».