В четверг Роберт тоже не мог выкроить время, чтобы заняться моей машиной. Утром у него была встреча, о которой он мне также ничего не сообщил. После полудня он встречался с Олафом Вехтером, нашим консультантом по налогам. А в пятницу явилась полиция.
Мне было плохо этим утром. Несколько последних дней были очень скверными для меня. Вечером во вторник я была, пожалуй, чересчур возбуждена. Сначала это дело с моей машиной. Внезапно обнаруженный дефект — небрежная работа мастерских! Это было смешно. Я бы прозакладывала свою левую руку, что мой автомобиль был злонамеренно поврежден с единственной целью — держать меня дома и иметь возможность играть на моих нервах.
Но когда я, в присутствии Роберта, позволила себе сделать намек в этом направлении, он посмотрел на меня так подавленно и растерянно… Я хорошо знала этот взгляд. Облеченным в слова, это бы означало: «Ну, подумай разумно, Миа. Кому это нужно — вывести из строя твою машину?»
Ну, кому же еще! Этому проклятущему бесу, этой вероломной стерве, которая не упускала ни одной возможности, чтобы не выставить меня в идиотском свете и не заклеймить сумасшедшей. Но об этом, конечно, Роберт не желал ничего знать. Если же я говорила открыто, ответом было только страдальческое: «Миа, пожалуйста…».
И потом эта его поездка во Франкфурт, которую он так «засекретил». Он очень нервничал, что и меня, понятно, встревожило. Я спрашивала его многократно, что он собирается там делать: «В свое время ты еще узнаешь об этом, Миа».
У Роберта никогда не было от меня тайн, и, если он теперь начал что-то скрывать, у него должны были быть на это причины. Веские причины. Я не могла исключить, что этой подлой бабе удалось его убедить. Миа совсем лишилась рассудка, у нее паранойя, все ей угрожают, ее преследуют, она становится опасной для самой себя и для окружающих.
Мне было страшно. Очень страшно. В последние недели в доме случилось несколько некрасивых инцидентов, и это были уже не просто осколки фигурок или разбитые гипсовые маски. И неожиданно появилась эта книга в библиотеке. «Душевные болезни, их симптомы и возможности лечения».
В ночь на среду я не могла заснуть и часами ломала себе голову, почему Роберт так нервничал перед этой своей таинственной поездкой во Франкфурт, был ли он действительно настолько слеп, что не видел плохую игру, которую разыгрывали с нами обоими, и не была ли эта книга началом последнего акта. Может быть, Изабель надеялась — Роберт заглянет внутрь и поймет, что ее личное мнение полностью подтверждается суждением некоторых специалистов. Может быть, он туда уже заглянул и хотел во Франкфурте проконсультироваться с каким-нибудь психиатром…
У меня перед глазами стояло его лицо — эта напряженность с налетом разочарованности, опущенные углы рта. Непроизвольное сравнение пришло мне в голову: человек между двумя мельничными жерновами, мужчина между двумя женщинами. Роберт — между мною и Изабель.
Я бы с такой радостью ему помогла. Но у меня всегда был только один совет: «Выгони ее, наконец, вон!» При этом я знала, что у Роберта никогда не хватило бы духа даже уличного кота за порог выставить. Даже если бы этот кот непрерывно на него набрасывался, он не выкинул бы его на улицу, а подумал о каком-нибудь более гуманном выходе. Он был слишком чувствительный и добродушный.
Только около шести утра мне удалось заснуть, а проснулась я несколькими часами позже с жутчайшей головной болью. Вся моя голова была будто наполнена расплавленным свинцом, я не могла ни дышать, ни думать, но делала, конечно, и то, и другое. И каждый вздох взбалтывал жидкий свинец, а думала я только о том, что я хочу быть мертвой, избавленной от страха и мучений.
Со времени автомобильной катастрофы шесть лет назад на меня нападали с неравномерными интервалами ужасные атаки боли. В первые два года после аварии почти ни одной недели не проходило без этих приступов. Тогда это называлось — последствия перенесенного сотрясения мозга.
В то время я принимала клирадон, медикамент, прописываемый только при очень сильных болях — при раке, например — и который содержит морфий. Уже через короткое время я стала зависимой, за чем последовало длительное пребывание в клинике и потом психотерапевтическое лечение.
Это было отвратительное время еще и потому, что внезапно это означило — для моих болей нет никакой органической причины; причина находится в моем душевном состоянии.
Я уже не знаю, у скольких врачей с тех пор побывала. Один прописывал одно, другой назначал другое — моя голова должна была тогда значительно улучшить товарооборот в фармацевтической промышленности — я проглотила целую ассортимент микстур и пилюль. Иногда я казалась самой себе подопытным кроликом. Но ничего не помогало.
Пару месяцев назад мне снова выписали клирадон, но не дали при этом в руки рецепт. Роберт должен был его забрать и поручиться, что я буду получать по одной капсуле только в самом крайнем случае.
Это был именно такой крайний случай, а Роберта не было дома. Когда я проснулась, он был уже на пути во Франкфурт, может быть, уже и приехал, а я не знала даже, что означала эта поездка.
До полудня я пыталась сама себе помочь, настолько хорошо, насколько это было возможно. Сначала я искала в кабинете Роберта капсулы клирадона и, вместо своего медикамента, нашла ссылки на некоторые его деловые встречи. По одной записи я поняла, что он собирается встретиться во Франкфурте с каким-то маклером, только при этом я не думала о том, что речь могла идти о недвижимости. В конце концов, я вообще ни о чем не думала, мне было слишком плохо, к тому же, во Франкфурте была биржа, так что речь могла идти только о финансовых делах. Там было также имя упомянуто, только я не могла понять, идет речь об имени маклера или о какой-то другой встрече.
В ванной или в спальне Роберта я искать не хотела. Изабель бы тогда снова стала утверждать, что я рылась в ее личных вещах.
Вместо этого я позволила фрау Шюр заварить мне громадное количество кофе. Я пила его целый день вместе с солью, лимонным соком, бутылкой водки и шестью таблетками аспирина, но без малейшего намека на облегчение. Я даже от водки ничего не чувствовала, абсолютно ничего — она пилась, как вода, и была такой же на вкус. Фрау Шюр считала, что с моими вкусовыми нервными окончаниями что-то не в порядке — она сделала глоток и уверяла, что у нее печет в горле.
Когда в среду поздно вечером Роберт, наконец, вернулся домой, он не хотел мне давать никаких капсул. «Будь благоразумна, Миа», — сказал он. «Ты уже приняла шесть таблеток, к тому же ты выпила, и я не могу взять на себя такую ответственность. Ну, попробуй разок ради меня обойтись без этой дряни, я уверен, что ты справишься».
Он массировал мне затылок, спину и кожу головы. Пока он массировал, это было еще переносимо, когда же перестал, боль вернулась с удвоенной силой.
«Что ты делал во Франкфурте?», — спросила я.
Роберт улыбнулся. Это была нерадостная улыбка, Бог — свидетель. «Мы поговорим об этом, когда тебе будет лучше», — сказал он.
Но пока что мне не было лучше.
Также и в ночь на четверг я лежала без сна в своей постели, и мне хотелось только одного — биться головой о стену. Каждый шорох в доме отдавался в моей голове ударами тысячи молотков.
Роберт и Изабель разговаривали больше часа в соседней комнате. Говорили они тихо, деталей я не могла разобрать, дважды я слышала свое имя, и многократно повторялось имя Йонаса. Так что снова речь шла обо мне и о моих напряженных отношениях с братом Изабель.
Да, именно так! Видит Бог, мне приходилось не только с ней одной иметь дело. Уже в течение шести недель мы жили вчетвером в этом доме. Две сестры, два брата, Роберт и я, Изабель и Йонас Торховен — одна супружеская пара и два инвалида.
Йонасу досталось еще больше, чем мне. Я могла, по крайней мере, передвигаться и идти, куда я хочу. Я могла сесть в свою машину и уехать, когда становилось совсем уж невыносимо или от самой себя тошно, при условии, конечно, что мой автомобиль не истекал моторным маслом.