Мы поднялись вместе наверх, на второй этаж. Изабель уже ушла вперед, чтобы походя проинформировать Йонаса, что она, во время поездки, великолепно пообщалась со своей свекровью. Я прошла в свою комнату, а Лучия — в бывшую, с незапамятных времен неиспользуемую, родительскую спальню.
Переодевшись, я пошла к ней. Она широко раскрыла окна и сейчас занималась тем, что застилала чистым бельем одну из кроватей. Мне хотелось перед ней извиниться за то, что я не приготовила комнату и за то, что я не присмотрела за Робертом.
Я ведь ей тогда пообещала беречь его, как зеницу ока. А после того, как я потеряла правый глаз, левый стал мне вдвойне дорог. Тогда только я поняла, что это означает, беречь человека, как зеницу ока. Но со своими объяснениями я не зашла дальше комнаты.
Лучия отмахнулась. «Это не важно, Миа. Расскажи мне лучше, что здесь произошло. Роберто позвонил мне, сегодня ровно неделю назад. Он попросил меня вас навестить. Он сказал, мама, что-то происходит в доме, я уже не знаю, что мне и думать. Мне нужен здесь человек, который способен трезво мыслить. А я сказала ему, что не могу это устроить. Что его бабушка больна, знаешь, и что это идет с ней к концу. Я не хотела ее одну оставлять. Он это понял. Я сказала, у тебя же есть Миа рядом с тобой. Тогда он засмеялся. Он только засмеялся. Что же здесь произошло?»
Я не могла ей на это ответить. Человека, который способен трезво мыслить. Я на это была неспособна. Я свою способность трезво мыслить утопила в водке и «специальных» напитках. Но это Роберт от своей матери скрыл. А от меня он скрыл, что просил ее приехать. Неделю назад! Что же было такое, неделю назад?
Воскресенье, большего я не вспомнила. Чего-то особенного не происходило. Я все выходные просидела дома и ждала, час за часом ждала, что Роберт найдет пару минут времени и пару ласковых слов для меня.
За всю субботу я видела его только дважды. Завтракал он не со мной. Я думаю, он вообще не завтракал. В полдень он был у Йонаса. Они ели втроем в его комнате. После полудня пришел Олаф. Он поприветствовал меня только мимолетно и тоже сразу поднялся наверх. Долго еще заполночь сидели они вчетвером здесь, наверху — беседовали за бутылкой вина. Час за часом я слышала их смех.
Я тоже не завтракала. Я не хотела сидеть одна за столом. Выпила я до полудня немногим больше одного или двух стаканов. В крайнем случае, три. После полудня — немного больше. А вечером, когда они развлекались в комнате Йонаса, я сидела в зимнем саду, рассматривала растения и вспоминала Марлиз. И блаженно-спокойную жизнь с ней. Часто она была даже радостной.
Мы много смеялись вместе, особенно в последнюю ночь. Почему я не дала ей сесть на запасное сиденье? Дети Роберта могли бы уже ходить в школу. И каждое воскресенье Роберт приходил бы с ними на кладбище, он клал бы цветы на мою могилу и рассказывал им, что я бы стала очень знаменитой со своей последней работой, со своей лучшей, которая, к сожалению, не была закончена. Но каменная колода могла бы стать моим надгробием.
Между двумя и тремя ночи, Роберт составил мне, тогда, компанию. Он проснулся, потому что ему показалось, что я снова беспокойно блуждаю по дому. У него была совесть нечиста, потому что он относился ко мне недостаточно внимательно. Он вздохнул с облегчением, найдя меня в зимнем саду и без водки. «Можем ли мы поговорить?», спросил он.
Но я не знала, о чем еще мы можем говорить. Об Олафе который исчез сразу после полуночи, не попрощавшись со мной, не стоило и слова проронить. О Йонасе я не хотела высказывать свое мнение, его героические поступки в пустыне интересовали меня не больше грязи. А Изабель… тут уж с моей стороны все было давно сказано.
«Я уже думал, что снова выгнал тебя из твоей постели», — сказал Роберт.
«Ты еще никогда этого не делал», — ответила я.
Он улыбнулся этой своей измученной улыбкой, от которой у меня болел каждый нерв. «Тут у меня другое впечатление. Думаешь, я никогда не замечал, что ты регулярно ночуешь в Ателье, когда я с Изой еще беседую?»
«Ты же не беседуешь с ней, — сказала я. — Ты ее умоляешь, а этого я не хочу слышать».
На это он кивнул и констатировал: «Значит так, все же».
После того, как я его заверила, что весь вечер не была ни в своей комнате, ни в Ателье или на галерее, он снова ушел наверх. Это было что-то особенное тогда, последний мирный момент с ним, последние пол часа, когда он дал мне почувствовать, что я ему еще не стала совсем безразлична. Но об этом он своей матери ничего не рассказывал.
После того, как она приготовила постель и привела себя в порядок, Лучия настояла на том, чтобы поприветствовать Йонаса. Так как на свадьбу своей сестры он не приехал, она видела его в первый раз.
Она была дружелюбна, очень дружелюбна. А он представился простодушным, устроил отвратительное кривляние на тему, как много хорошего Роберт ему о ней рассказывал. Как он сожалеет о том, что познакомился с ней при таких печальных обстоятельствах. Изабель при этом дважды всхлипнула.
«Бедное дитя», — сказала Лучия и заключила ее в объятия.
Я не могла этого дольше выдерживать и спустилась на кухню, собрала ужин для себя и Лучии и отнесла все это в столовую. Когда немного позже Лучия спустилась вниз, она была возмущена. «Возьми еще два прибора из шкафа и отнеси все наверх, Миа. Мы все будем есть в моей комнате».
Я бы сделала ей любое одолжение, только не это. Когда я покачала головой, она смотрела на меня, в течение двух минут, молча и потом спросила: «Было это то, что Роберт имел в виду? Ты ведешь себя невозможно, Миа. Что тебе сделал брат Изы?»
И снова я не могла ей ответить. Она бы этого не поняла. Она была не тем человеком, которому можно было это объяснить.
Йонас был еще меньше недели в нашем доме, когда я не могла ночью уснуть. По соседству клянчил Роберт и получил только наглый ответ: «Ты что, не можешь со мной немножко посчитаться? Меня целый день тошнило. Я устала и у меня болит спина. Я не знаю, что со мной случилось».
«Мы должны все-таки нанять санитара, — сказал Роберт. — Я сразу подумал, что это будет для тебя слишком много».
«Нет, работы не так уж много, — сказала она. — Это и не тяжело. Меня только мучает тошнота. Наверное, я просто испортила желудок».
Я хотела пойти вниз, за бутылкой водки. На галерее я заметила свет, идущий из комнаты Йонаса, только одну маленькую полоску. Дверь была не совсем закрыта. И я отчетливо слышала стоны, это звучало почти как рыдание.
Мне было его так жалко в этот момент. Я слишком хорошо знала, как себя чувствуешь, когда ночью понимание вырастает в целую гору, которую нельзя преодолеть. Ночи были непереносимыми тогда, в первые недели.
В течение дня распорядок в клинике немного отвлекал. Но ночью я была одна со всем тем, что было безвозвратно потеряно. Моя рука, мой глаз, мое лицо, Олаф, Марлиз и неотягощенная любовь к Роберту. Только я никогда не могла об этом плакать. Я именно не могла. Я никогда этого не могла и почти завидовала Йонасу, что у него была такая способность.
Конечно, это было ошибкой, не постучать. Но я еще очень хорошо помнила ночи, когда я снова вернулась из клиники домой и лежала в своей комнате, с этой пустотой внутри, которую ничем нельзя было больше заполнить.
Отчаяние, это жадное, прожорливое дикое животное, которому я не могла позволить наброситься на себя саму или, тем более, на Роберта, потому что оно бы проглотило нас обоих. Иногда мне так хотелось поговорить. А никого не было рядом. Снова к Пилю я еще не ходила — это пришло только позже. Роберт и без того страдал от чувства вины, и я не хотела добавочно обременять его со своей пустотой. С этой бессмысленностью, спрашивавшей по сто раз на дню, почему я выжила. Не дающей покоя по ночам. И я не могла оставить открытой свою дверь. Наоборот, я вынуждена была ее запирать, чтобы Роберт не столкнулся, внезапно, с этим зверем.
Я знала только немногое о несчастном случае Йонаса, но я думала, что я точно представляю, что он чувствовал и чего ему не хватало. И я думала, что это было бы для него хорошо, если он сможет об этом поговорить. Я думала также, что я подходила для этого лучше, чем Изабель или еще кто-нибудь. Трагическое заблуждение по всей линии.