— Нас везут на смерть, — сказала моя сестра.
— Нет, вас везут в парк, чтобы немного позабавиться, — рассмеялся один из солдат, услышавший ее слова.
Автомобили кружили по еврейскому кварталу, в котором мы жили, и время от времени останавливались для того, чтобы подобрать еще людей. Потом нас действительно отвезли в парк, в Пратер, вытолкали из грузовиков и заставили бегать, приседать, прыгать, а ведь почти все мы были старыми и немощными. Когда мы падали от усталости, солдаты пинали нас по ребрам. Все это время я держала Паулину за руку.
— Пощадите хотя бы мою сестру. Она слепая, — наконец попросила я солдат.
— Слепая?! — засмеялись они. — Вот потеха-то будет!
Они заставили сестру идти одну, связав ей за спиной руки, чтобы она не могла двигаться на ощупь, и Паулина шла, пока не наткнулась на дерево и не упала. Я подбежала к ней, опустилась на колени и стерла с ее лица грязь и кровь, которая текла из раны на лбу. Солдаты смеялись: в их голосах слышались сладкая беззаботность и кислое наслаждение при виде чужой боли. Потом нас отвели к границе парка, выстроили в ряд и нацелили на нас ружья.
— Повернитесь! — приказали нам.
Мы повернулись спиной к дулам.
— А теперь бегите что есть мочи, если хотите жить! — выкрикнул кто-то из солдат, и сотни старческих ног понеслись; мы бежали, падали, вставали и снова бежали, а в спину нам летел смех, наполненный сладкой беззаботностью и кислым наслаждением при виде чужой боли.
Тот вечер Роза, Паулина, Марие и я провели в молчании. Паулина дрожала — не столько от страха за собственную жизнь, сколько от мысли, что больше никогда не увидит самого близкого человека, ту, которая появилась из ее утробы. Дети Розы и Марие умерли, а единственным следом моей так и не сложившейся семьи было побледневшее кровавое пятно на стене у кровати. Говорят, что тем, кто оставил потомков, тяжело уйти из этого мира — смерть отрывает жизнь, которую они получили, от жизни, которую дали. Паулина сидела в углу комнаты и дрожала, предчувствуя этот разрыв.
На следующий день я пошла к Зигмунду. Был полдень пятницы — время, когда Зигмунд занимался чисткой антиквариата в своем кабинете. Я хотела рассказать ему о том, что мы с Паулиной пережили вчера, но он показал мне вырезку из газеты.
— Посмотри, что написал Томас Манн, — сказал он.
— Марие и Паулина боятся все больше, — произнесла я.
— Боятся… чего? — спросил он, положив газетную вырезку на стол.
— Говорят, и здесь будет то же самое, что в Берлине.
— То, что они видели в Берлине… — Он взял со стола один из антикварных предметов, каменную обезьянку, и принялся чистить щеткой маленькую фигурку. — Ничего подобного здесь не произойдет.
— Уже происходит. Эти монстры врываются в жилища нашего квартала, избивают всех, кто им попадется. На прошлой неделе сотни людей покончили жизнь самоубийством. У них больше не было сил терпеть. Озверевшие солдаты нагрянули в еврейский сиротский приют, разбили окна и заставили детей бегать по осколкам стекла.
— Заставили детей бегать по осколкам стекла… — Зигмунд продолжал начищать каменное тело обезьянки. — Все это долго не продлится.
— Тогда почему все, кто могут, бегут отсюда? Ты встречал на улицах тех, кто бежит? Они уезжают из своих домов, уезжают навсегда — бросают самое необходимое в пару сумок и уезжают, чтобы спасти свою жизнь. Говорят, что и тут откроют лагеря смерти. У тебя есть влиятельные друзья здесь и в других странах, они могут посодействовать — и ты получишь столько виз, сколько попросишь. Попроси на всю семью. Половина жителей Вены хотят такие визы, но не могут их получить. Используй свои связи, и мы вырвемся отсюда.
Зигмунд поставил обезьянку на стол, взял статуэтку богини-матери и принялся начищать ее голое тело.
— Ты меня слышишь, Зигмунд? — спросила я сухим усталым тоном.
Брат посмотрел на меня:
— И куда бы вы потом отправились?
— К дочери Паулины.
— Что будет делать дочь Паулины с вами, четырьмя старухами, в Нью-Йорке?
— Тогда попроси визу только для Паулины.
Он смотрел на голую богиню-мать, и я не была уверена, что он меня слушает.
— Ты слышишь? Роза, Марие и я никому не нужны, но Паулина должна быть со своей дочерью. И дочь хочет быть с матерью. Ей нужно, чтобы мать была в безопасности. Она каждый день умоляет нас попросить тебя выхлопотать визу. Ты меня слушаешь, Зигмунд?
Он поставил статуэтку на стол:
— Давай я зачитаю тебе несколько строк из статьи Манна? Она называется «Брат Гитлер». — Он взял вырезку и начал: — «Насколько же Гитлер должен ненавидеть психоанализ! Меня не покидает чувство, что та ярость, с которой он устремился в Вену, в сущности, была вызвана живущим там старым психоаналитиком, что именно он его истинный и главный враг — философ, исследующий невроз, великий разрушитель иллюзий, тот, кто понимает, что есть что, и хорошо знает подлинную гениальность». — Он вернул вырезку на стол и заметил: — С какой тонкой иронией Манн это пишет!