— Я уверен, что рядом с тобой пустыня покажется мне прекраснейшей из земель, — пылко воскликнул я.
Она засмеялась и сказала, что отправляется завтра утром.
С тех пор я стал провожать ее каждый раз — туда и обратно. Это было не часто — раз в месяц, порой и реже, если над пустыней носились ураганы. Таких прогулок было ровно семь. И с каждой мы становились все нужнее и ближе друг другу. Я действительно полюбил пустыню: величественный, древний край, таящий, быть может, разгадки ко многим тайнам мироздания. Я побывал так далеко на юге, как никто из жителей побережья, не говоря о прочих людях. Я познакомился с людьми бертмед, и они показались мне мудрыми и красивыми — но самой красивой, конечно, была моя Роут. Роут, Роут! Мне казалось, что ее имя кружит смерч над зыбучими песками, что орел повторяет его в своем крике, когда облетает пустыню от края до края… Я слышал его в биении моего сердца — оно не хотело биться другими звуками. И как после этого Мэсс может говорить, что я никогда ее не любил?!
Воскликнув это, Чи-Гоан умолк. Я понимала, что конец этой истории, скорее всего, печальный, и не требовала продолжения, хотя мне было очень любопытно. Попросившись в одной из деревень, которая встретилась на нашем пути, на постой, — Рейдан настоял, чтобы это было местечко подешевле, — мы заказали простой ужин. Потом все легли спать — кроме Чи-Гоана, который остался посидеть в одиночестве. Любопытство не оставляло меня. Посмотрев на лю-штанца украдкой через дверную щелку, я видела, как он положил подбородок на руки и неотрывно смотрит на пламя свечи, плавающей в миске с водой. Что напоминала ему огненная дорожка на маленьком пятачке воды? Морские закаты на берегах его родины? Или солнце, садящееся над пустыней? Я не выдержала и вышла к нему.
Глава 28
«Несравненная Шайса из Чонга»
Чи-Гоан не возражал, когда я оказалась рядом с ним. Я вдруг подумала, что, увлеченная своими собственными сердечными переживаниями, я не давала себе раньше труда узнать, что за человек уже не один месяц делит с нами хлеб на трудной дороге. Я даже не замечала, что Чи-Гоан по-настоящему красив, несмотря на отросшие во время пути волосы и бороду.
— Мы сломали тебе судьбу, Чи-Гоан, — тихо сказала я. — Мне очень жаль.
Люштанец вскинул на меня черные глаза.
— Моя судьба сломалась задолго до встречи с вами. И никого, кроме себя, винить в этом я не могу.
Мы с Роут почти не появлялись вместе на побережье. Я много раз звал ее к морю или в рощу полюбоваться цветущей ланцолой, или погулять по городу, но она неизменно отказывалась, говоря, что чувствует себя на побережье чужой. «На меня все глазеют, как на диковинку, потому что я чернокожая», — говорила она. Повидавшись с отцом, она ждала меня в условленном месте, откуда мы начинали наш путь через пустыню.
Я понимал, к сожалению, что должен скрывать наши встречи. Но это было нелегко: провожая Роут, я пренебрегал своими обязанностями, учением и светскими визитами, которые должен был совершать вместе с отцом. И вот однажды отец, заподозривший неладное, устроил мне допрос. Он сказал, что соседи видели меня с дочкой кузнеца. И что старшему сыну из почтенной семьи не пристало даже близко подходить к таким людям — для этого есть дворецкий. Тем более если эти люди — чернокожие… Тогда я впервые повысил на него голос. Я кричал, что имею право любить, кого пожелаю, так же, как мой брат. Я заявил, что не желаю больше этого ненавистного первородства, если оно обрекает меня на одинокую, безрадостную жизнь. Отец молча выслушал меня, потом отвесил мне пощечину и велел идти к себе в покои и не выходить оттуда до его разрешения. Но тогда я смог убежать.
Роут была далеко — я только пару дней назад проводил ее из Лю-Штана. Но я должен был ее увидеть! Мне казалось, что от этого зависит моя судьба, что я смогу принять какое-то решение, найти какой-то выход. Я гнал лошадь по пескам всю ночь, отыскивая при свете звезд лишь мне одному известные знаки, оставленные бертмед. К утру несчастная лошадь пала. Я шел пешком, утопая в песке по колено, и утреннее жгучее солнце жестоко палило мне в лицо. Но к полудню я был у колен моей Роут.
Мы были одни в полотняной палатке, которые бертмед разбивают во время жары. Я говорил ей, что останусь с ней навсегда. Что сегодня же буду просить вождя разрешить мне кочевать вместе с племенем бертмед. Что я плевать хотел на деньги моего отца и придворный чин. Меня сотрясала дрожь, по-моему, я плакал, может быть, кричал что-то… А потом я ощутил прохладную ладонь на своей щеке.
— Успокойся, — сказала Роут. — Я тебе верю. Я люблю тебя.
И поцеловала меня — в первый раз. Словно солнце обрушилось на меня с небосклона! Я тронул край ее одежды; льняные полосы соскользнули с ее черного, как прибрежные камни, тела… Она всплеснула руками, прикрывая свою наготу, но я привлек ее к себе. Она пыталась остановить меня, говорила что-то о матери и отце, но я закрывал ей рот поцелуями и шептал на ухо горячие и нежные слова. И она слабела в моих руках, а потом сама обнимала меня, превращаясь в стремительный ручей, в котором я тонул…