На первом же занятии она слетела через голову Нагана, потому что он ни с того ни с сего мчался вдруг галопом и потом неожиданно останавливался как вкопанный. Натка поднималась, еще более злая, упрямая, отвергая попытки помочь ей дойти до скамьи, снова садилась на коня и снова слетала с него. Она падала много раз, но это случалось все реже и реже.
«Ничего, ничего, учись, брат, барьеры брать», — уже ободрял ее руководитель. Наконец настал день, когда Наган больше не выкидывал своих штучек. Мальчишки — все поголовно, даже старшеклассники — стали называть Натку уважительно: Наташа.
...Потом Виктор и Наташа встречались еще дважды. Последний раз перед самой войной, в сороковом. Он уже учился тогда в танковом училище и, конечно, рисовался, зная, как идет ему командирская форма.
— Хвастун, — смеялась Натка, а потом призналась с глубоким вздохом, который так не вязался с ее характером и возрастом — ей шел шестнадцатый год: — Счастливчик!.. Тебя такие большие люди, командиры учили! А знаешь, я кончу школу и поеду работать на Крайний Север. Как ты считаешь, правильно я решила?..
Румянцев заново переживал минуты этих встреч, жалея, что не сказал тогда Наташе о своей любви и, может быть, поэтому потерял ее на три долгих года — она уехала на родину, в Сибирь. Виктор ждал ее письма, но она словно сгинула. Он искал ее, писал в обком комсомола, однако ответ не застал его на месте — началась война, и часть, в которой он служил, была отправлена на фронт.
И вот здесь, на фронте, — неожиданная встреча с Наташей. Он выпросил тогда разрешение побыть при штабе армии еще три дня. Все это время они были вместе: Виктор сидел в отделе и смотрел, как Наташа печатает. Потом он дожидался, когда у писаря освободится котелок, и шел в столовую получать свой обед, а Наташа получала свой, солдатский, и они вместе обедали, отодвинув машинку в сторону. А после работы ходили по лесу и все говорили, говорили. Когда наступило время отъезда, Наташа заявила, что поедет с ним.
— Я ведь санинструктор. Это после расформирования кавалерийского корпуса меня сунули в штаб и приказали за два дня овладеть работой машинистки. Но теперь ждут машинисток вольнонаемных, и меня отпустят.
Виктор обрадовался и в то же время испугался: батальон — это передовая...
Вечером последнего дня он звонил начальнику штаба бригады, своему другу подполковнику Моршакову, просил машину, говорил что-то сумбурное, восторженное.
— Чего это ты такой счастливый? — поинтересовался Моршаков.
— Приеду — узнаешь. Все. Бывай!
Дорогой Наташа тихонько, чтобы не слышал шофер, спросила:
— А ты знаешь, почему я тогда из Комсомольска уехала тайком? На тебя одна крашеная, в завитушках девица заглядывалась. А я кто? Пигалица. Ты мне казался серьезным, солидным. И я дала себе слово: все, конец. Отчим как раз уезжал в отпуск, я поехала с ним, к бабушке, в Иркутск. А сама всю дорогу была как помешанная. Хотела даже удрать обратно... Ты очень меня любишь?
Он обнял ее за плечи, привлек к себе.
И еще вспомнилось Румянцеву, как однажды — это было после боев на Брянщине — Натка влетела в землянку.
— Виктор, ты только послушай! — Она стала читать стихи, в которых, словно вплавленные в строки, стояли слова, похожие на те, что не раз говорил ей руководитель кружка ворошиловских всадников в Комсомольске-на-Амуре, а Наташа потом повторяла их Виктору: «Учись, брат, барьеры брать». Слова, ставшие девизом их жизни...
«...Всего год, один только год были мы вместе... — Румянцев вздохнул. Глянул на часы: еще шесть минут. — Натка, слышишь, еще шесть минут я могу думать о тебе...» Но тревога, волнение, уверенность, жажда боя, которые возникали перед атакой и без которых, как он считал, нельзя идти в бой даже бойцу, а не то что командовать батальоном, — все эти чувства уже овладели им. В памяти еще появлялось лицо Наташи, но он уже не мог думать только о ней. Снова и снова спрашивал он себя: все ли продумал, все ли сделал необходимое, все ли отдал распоряжения. И когда убедился, что ничего не упустил, не забыл, сказал, обращаясь к Пастухову:
— Пора!
Они слезли с чердака, вернулись в танки.
Румянцев сел на свое место и посмотрел на часы, дожидаясь назначенного срока. Прыгнула минутная стрелка светящихся танковых часов перед водителем. Нагнувшись, Румянцев глянул на них, потом на свои, ручные. Стиснув кулаки так, что ногти врезались в ладонь, негромко — а ему показалось, будто он кричит, — приказал водителю:
— Жми, Костя! Чтоб как ветер! — Тронул за плечо командира орудия, заряжающего: — Огонь с ходу, ребята! По насыпи!