— Федя, наши! «Тридцатьчетверки»!
Братухин замер, стараясь за ее голосом, за звуками музыки, за стрельбой услышать то, что слышала она.
— Товарищи! Наши, наши идут! — закричал он радостно.
Немцы тоже услышали, они поворачивали обратно.
Федя встал в полный рост и стрелял по врагу, уже не прячась. Вдруг тонко цвикнула пуля. Автомат, стукнув о подоконник, вылетел из рук Братухина. Удивленно, словно не понимая, что же произошло, Федя еще потянулся за ним, попытался поднять, но покачнулся и, схватившись за голову, грузно сполз вниз. По лицу его текла струйка крови.
Наташа бросилась к Феде. Выхватив из сумки пакет, торопливо рванула нитку, зажала бинтом рану на его лбу.
— Федя, ты живой? Ну, как же это, а? Ты живой, Федя? — Одной рукой она держала пакет, другой искала и не могла найти пульс и неловко прикладывала ухо к Фединой груди. Братухин медленно открыл глаза.
— Живой! Ну, разве так можно, Федька? Напугал черт знает как. Ведь мы с тобой самые древние в батальоне. Древнее нас почти никого нет. Вспомни-ка, — без умолку говорила Наташа, словно надеясь, что ее слова могут прибавить Братухину сил. — Нет, Федька, мы должны жить, мы должны вернуться домой!
— Ясно, — улыбнулся Братухин. Она осмотрела рану, остригла волосы вокруг нее, наложила сорванный пулей лоскут кожи.
— Счастливчик, легко отделался.
Чехи подхватили его под мышки, переложили с полу на матрац.
Гул танков приближался. Раненые приподнимались на локтях, слушали, пытались взглянуть в окна.
Внезапно резко, как разрыв гранаты, хлопнула крышка пианино. Наташа вспомнила об Иржи.
— Ты полежи, — сказала она Братухину.
Иржи встал и, как слепой, протянув руки вперед, шагнул к двери. Слезы текли по его морщинистому бледному лицу. Наташа подхватила его под руку.
— Что-то случилось, товарищ Кошлер?
— Туда, — прошептал он, кивнув на дверь.
Они пошли в ту, другую комнату. Там на полу лежал Карел, сын Иржи. Над ним с непокрытыми головами стояли Летников и Юлиус...
Заскрежетал гусеницами, въезжая во двор, танк. Вбежали чехи с санитарных машин, с ними Абикен Галиев, Юрка.
— На здар, туварищи!
— Теть Наташа!
— Комбат велела узнать... — Абикен осекся, увидев юношу, совсем еще мальчика, лежащего на полу. Снял с головы шлем. Стянул свою пилотку Юрка.
Необычайно тихий вечер, первый послевоенный вечер опускался на землю. Багровый закат отражался в реке, а она — неширокая, тихая — спокойно текла мимо огромных вековых дубов.
На той стороне реки в белой пене цветенья застыли сады. А вдали, за садами, догорал подожженный гитлеровцами дом. Но ни разбитый снарядами дуб, ни дым от догорающего пожара, ни горе, которое только что пронеслось здесь, не могли нарушить ощущения радости оттого, что кончилась война, оттого, что разбитый снарядами дуб — последний, покореженный войной дуб, и этот дым — дым последнего военного пожара, оттого, что вокруг благоухала весна и совсем недалеко пестрела флагами, гудела людской радостью Прага, Злата Прага...
Могилу вырыли у разбитого снарядами дуба на берегу реки. На свеженасыпанный могильный холм положили охапки сирени и полевых цветов. Грянул, вспугнув с ближних деревьев птиц, залп из автоматов, пистолетов, трофейных парабеллумов. Последний прощальный залп над последней военной могилой...
Эту первую послевоенную ночь Наташа, Федя Братухин, Коля Летников решили провести с Иржи. Из спальни, в которой был убит Карел, они принесли кровать, уложили на нее Кошлера. Юлиус сел, взяв тонкую отцовскую руку, прижал ее к своему лицу.
Наташа, Федя, Летников подошли к распахнутому в сад окну. Они смотрели на усыпанное звездами небо, на дальние островерхие силуэты строений, вдыхали запах цветущей сирени, ярких и чистых весенних трав.
— Как тихо, с непривычки даже звенит в голове, — сказала Наташа.
Летников и Братухин молчали. Они все слушали тишину, и смотрели в сад, и хотели запомнить этот первый послевоенный вечер, окутавший весеннюю землю. Война, всего несколько часов назад унесшая сына Иржи, казалась сейчас далекой-далекой...
И, как продолжение этой ночи, этих весенних запахов и речных всплесков, в комнате возникла и медленно поплыла в сад знакомая мелодия. Это играл Иржи. Наташа подошла к нему, обняла его за плечи.
Он еще играл. Потом глазами, полными слез, взглянул на Наташу и, беспомощно всхлипнув, тихонько выдохнул:
— Карел, мой мальчик... так любьил этот вальс... так любьил Чайковского... О, Карел, стал бы знамьенитым пианистом. Ведь он жил бы... в другое времья, в свободной стране...