Когда взрывы стали послабее, Наташа, путаясь в штанинах, стянула с себя комбинезон. Стоя на коленях, торопливо прижимала его к голове, к дымно тлеющим рукавам, бокам, к сапогам Летникова, ужасаясь, что причиняет ему адскую боль.
Подкатила медсанвзводовская машина. Наташа помогла шоферу и веснушчатой белобровой толстушке с погонами лейтенанта медицинской службы положить Летникова на носилки, и, пока они вдвоем задвигали их в машину, Наташа натянула на себя мятый, в саже и грязи комбинезон. Перекинув через плечо сумку, стала на подножку машины. Всю дорогу до шоссе она думала, как, почему Летников очутился здесь и где Виктор и все остальные.
Самолеты улетели. В колонне разрозненно урчали моторы. Говор. Крик. Отрывистые слова команды... К Наташе подошел солдат, с зажатым ладонью плечом. Узнав в нем тоненького автоматчика, она спросила — просто так, чтобы отвлечься от бестолковых мыслей:
— Что же, сбил самолет-то?
— Сбил! — просиял он, стягивая гимнастерку. — Умирать полетел за гору.
— В самом деле?
— А как же? Дорофеев никогда не врет!
— Ну, молодчина, поздравляю! Ранение у тебя не страшное, — говорила она, перевязывая его и чувствуя, как кружится у нее голова. — Шагай в медсанвзвод — вон туда, в самый хвост.
— Есть, шагать в медсанвзвод! — весело козырнул автоматчик.
Наташа постояла, пропуская машины, надеясь увидеть кого-нибудь из танкистов, но движение нарастало, и, боясь отстать, она крикнула мотоциклисту со свободной коляской.
— Эй, друг, подвези!
Мотоциклист оказался пожилым, усатым.
— Простите, папаша, со спины усов не видно.
— Садись, дочка. Вместе до тылу горе мыкать будем. Небось еще налетят антихристы-то...
— Едва ли. Говорят, одного подбили.
— Подбили-то подбили, да я по опыту знаю — еще прилетят.
В самом деле, через несколько минут крестовая тень снова — и гораздо раньше, чем стал слышен выплывший из-за горы тяжелый гул, — накрыла кусок дороги, смела, поглотила солнечные лучи, касавшиеся Наташиного лица.
— Берегись, дочка! — успел крикнуть усатый. Неподалеку что-то ухнуло, рванулось. Плотная стена воздуха ударила Наташе в грудь, подняла с земли мотоцикл, перевернула где-то высоко над дорогой и бросила в кювет. От удара коляска сплющилась, придавила Наташе ноги. Но боли не было. Была усталость и желание лечь и уснуть.
Они еще пытались завести мотоцикл. И только потом, спустя несколько минут, у Наташи вдруг сильно-сильно зазвенело в ушах, в голове, появилась острая боль в пояснице, и она потеряла сознание...
Она пришла в себя от тряски. Потом — опять забытье.
Помнился еще озноб обнаженного тела, касавшегося липкой холодной клеенки. Склонившиеся над ней лица в марлевых масках, чья-то приятно-холодная рука на горячем лбу, высокий белый потолок с замысловатой люстрой, в медном ободке которой отражались столы, люди, руки.
Вечером следующего дня, когда, ослабевшая, разбитая, она лежала в огромной пустой палате, пришел начальник госпиталя майор Могилевский. В белом халате, с засученными рукавами, в белой шапочке, надвинутой на самые брови, он казался длинным и худым. Опустившись на соседнюю койку, Могилевский долго и молча рассматривал свои худые волосатые руки и наконец, вздохнув, произнес:
— Вот так, Наталья Павловна, дорогая моя...
Тронутая участием, Наташа коснулась его руки.
— Не надо, Иван Мироныч. Вы знаете, я лежала вот тут до вашего прихода и думала: сын — это, конечно, здорово. Но тогда мне надо было бы уезжать домой, расставаться с Виктором...
Могилевский глухо кашлянул в кулак.
— Это плохо, то, что я говорю, да, Иван Мироныч? Женщина не может, не должна так говорить, да? Значит, я совсем огрубела на фронте... Но это ведь не страшно, да? Не то, что я огрубела, а то, что вот так все случилось? У нас ведь будут еще дети?
Могилевский взял ее руку в свои холодные ладони.
— Иван Мироныяч, я вас очень прошу, позвоните в батальон. Если Виктор не сможет приехать, пусть хоть записочку пришлет.
— Тут... приехал Геннадий... Моршаков. Я его позову.
— Моршаков? А Виктор? Что же Виктор? Почему он... — Наташа еще боролась с подступающей тревогой, не давала ей разрастись. Но в голове уже вставали одна за другой картины, слова, жесты, взгляды. Они — звено к звену — скреплялись в одну цепочку: злой, раздраженный голос Моршакова и то, как старательно прикрывал он собою телефонный аппарат, как говорил, подбирая слова, чтобы она не поняла.
«Он не хотел говорить при мне! Он видел, что Виктор... Нет, нет, я... Я же собственными глазами видела, как танк Виктора ворвался на шоссе! А голос... этот голос и слова: «Иди, Наташенька, отдыхай». И опухпшие веки... И Заярный: «А мне-то рассказывали, что вы — настоящий солда-ат, хра-аб-рая...» Так вот оно что! Они думали, что я видела, а я... я ничего не видела».