Веселый хохот покрыл последние слова Лимаренко. Из-за танка вышел Иван Иванович.
— Ржете? И не стыдно! Прошла одна неделя, такое горе, а вы — хи-ха-ха, хи-ха-ха!
Косолапо ступая, ссутулившийся, он побрел прочь.
— М-да, — Вязников задумчиво поскоблил ногтем лоб, незаметно, из-под ладони поглядел на Наташу. Она лежала все так же неподвижно.
— Надо вывести ее из этого состояния. Но что придумать? Может, споем? — он торопливо вскочил, догнал радиста. — Иван Иваныч, голубчик, организуй песню, а? Она петь любит.
— А может, товарищ старший лейтенант, лучше не трогать человека в этакой-то печали? Какое уж тут веселье...
— А мы грустную, — уговаривал Вязников. — Сбегай за Братухиным — и сюда. А то, знаешь, беда с ног валит, сердце точит.
— Глядите сами...
Иван Иванович вскоре вернулся с Федей Братухиным и сержантом Лешкой Марякиным. Втроем они тащили к кухне плащ-палатку, наполненную мелкой рыбешкой.
— Сюда, что ли? — спросил Братухин повара.
— У кухни не сваливать! — закричал Кислов. — Тут столовая будет, а ты заразу, мухоту разводить? Оставь там, я не телок, не изжую твою плащ-палатку.
— Ну тогда состирнешь ее, чтоб рыбой не пахла, — сказал Федя и, сдвинув гармошкой сапоги, уже подбежал к Вязникову, вывернул, как умел это делать только он, ладонь у виска: — Старшина Братухин по вашему приказанию явился!
— Ш-ш-ш! Не можешь, что ли, подойти тихо, без доклада? — На всякий случай, чтобы Наташа не догадалась, как стараются развлечь ее, Вязников начал распекать Братухина. — Хочешь подорваться? Хочешь, чтобы ЧП в батальоне было? Чтобы на всю армию дурная слава о нас пошла?
Братухин знал: когда начальник связи чем-нибудь недоволен, глаза у него становятся круглыми и злыми, как у рыси. А тут в них хитринки плавают. Значит, для вида поругивает...
— Никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант, не хочу. Но если волков бояться, то и в лес не ходить. Это только для порядку говорится, будто пшенная каша — мать наша. Однако каждый день пшенный суп да пшенная каша — так это вроде перцу: любой живот прорвет. А тощий живот, он ни в пляске, ни в работе, ни тем более в военном деле. Ведь и муха набивает брюхо.
— Смотри, старшина...
— Я же, товарищ гвардии старший лейтенант, нарочно один пошел. Чтобы порядку больше было.
— А сержант Марякин?
— Марякин? Так он же мне друг. Он все равно что я. Мы друг без друга, как половинки.
— Ну, ладно, — сделал вид, будто смилостивился Вязников. — Мы тут собрались песни петь да запевалы нету. Давай-ка, заводи.
— А что, можно и песни. Песни, они для всякого настроения есть. — Братухин пальцем поманил Ивана Ивановича: — Становись рядом. — Положил руку на плечо Марякина: — Будь мил, Леха, сбегай за старшим лейтенантом Ежиковым, скажи, начальник связи просит. С баяном!
Но и песен Наташа не слышала. Кто-то заботливый положил около нее на лопухе отборной ежевики, а ей казалось кощунством есть ее, когда нет Виктора. Кощунством казалось ходить, говорить. И в то же время она не могла поверить в то, что Виктора нет. Казалось, он вот-вот придет, сядет рядом и спросит, улыбаясь: «И сегодня за меня боялась?»
Она будто раздвоилась: одна Наташа знала, что Виктор погиб, и удивлялась только, как не могла она догадаться тогда, на наблюдательном, хотя все было так ясно. Другая Наташа не верила в случившееся и все чего-то ждала. Каким-то внутренним слухом она улавливала голоса, шаги, боясь пропустить его голос, его шаги. И оттого, что существовало это второе ее я, которое отказывалось верить в случившееся, Наташе чудилось, что она сходит с ума.
«Как трудно жить! — вздохнула она. — А еще говорят, что самоубийцы — мужественные люди. Умереть — это просто. А вот как жить после такого?» Мысли были вязкие, медлительные и совсем не соответствовали ее состоянию. Физически этого «трудно» она не чувствовала. Просто все было глубоко безразлично. Ее словно отгородили от людей толстым стеклом: видно, а не слышно.