— У нас должен быть ребенок. Ты говорила, что должен.
«Мы назовем его Святославом. Я уже решила, хотела только посоветоваться с тобою».
— ...И когда я думаю о тебе, о нашем сыне. У нас обязательно будет сын, да?..
«Конечно. Девчонок не называют Святославами...»
— Когда я думаю о твоей трудной солдатской жизни, о твоем мужестве, я хочу, чтобы сын родился скорее, скорее рос, чтобы я смог рассказать ему о его матери... И еще, — помолчав, сказал он, — ты прости меня, Наташа. Но когда я вдруг подумаю о том... — голос его стал холоднее, суровее, и, будто стыдясь этого, но все-таки считая нужным выложить все, Виктор заговорил медленно, тяжело, с большими паузами, точно выкорчевывал из себя слова, как пни. — Когда я подумаю... что кто-то другой станет касаться... твоих волос, рук... будет смотреть в твои глаза... — сжав кулак, он натянул намотанную на палец прядь ее волос, спохватился: — Вот медведь...
«Вот и хорошо, пусть больно, пусть больно», — говорила себе Наташа, желая выйти из этого страшного оцепенения. — Я не могу объяснить этого. Ты же знаешь, Натка, я никогда не был ревнив. Но сейчас...
— Но сейчас... Виктор, как ты можешь сейчас говорить такое? — возмутилась Наташа и, поднявшись, взяла его за плечи. — Надо же думать, думать! По дороге и на большой скорости — это здорово. В болоте можно засесть, и тогда — конец. Тут важна быстрота.
— Нет, подожди. Может, это скверно, эгоистично и черт знает как там еще, но я... я готов кричать от боли, от злости, от всего, чего хочешь, когда представлю, что кто-то равнодушно, только для приличия станет гладить по белой головке нашего сына. Моего сына..
— Этого никогда не будет! — крикнула Наташа и осеклась, боясь, что ее крик могут услышать. — Никогда, Виктор!
И вдруг она поймала себя на мысли, что, говоря так, не только допускает возможность гибели Виктора, а даже уверена, даже знает: он погибнет. По плечам и спине пробежал озноб, внутри что-то тоскливо заныло. «Все, теперь он погибнет, теперь он погибнет!» — в ужасе безмолвно шевелила она губами. Незнакомый раньше противно ноющий холодок растекся по телу, захлестнул каждую клеточку сердца, каждую частицу мозга.
— Нет, нет, ты будешь жив, мы будем живы! — вдруг спохватилась она. Схватила его руки, сжала ладонями его лицо. Он сдержанно поцеловал ее, незаметно вздохнул.
Спустя много-много томительных минут тяжелого молчаливого раздумья Виктор уснул. Наташа спать не могла. Всю ночь пролежала она с открытыми глазами, уже ни о чем не думая, не в силах думать. Белел столб в центре палатки. «Почему в темноте он белый? — спрашивала себя Наташа, хотя это ничуть ее не интересовало. — Почему он белый? Почему?» Наташа без конца повторяла этот вопрос, одно это слово, и уже забыла, к чему оно относится, и напрасно пыталась вспомнить.
«О чем я думала? Что — почему? Что — почему?» — и оттого, что не могла вспомнить, чувствовала, как охватывает ее все большая тревога, будто она забыла что-то очень важное — такое, без чего нельзя жить.
— Виктор, Виктор, ты спишь? — шепнула она, сунув застывшую руку в расстегнутый ворот его гимнастерки.
— Что, Наталка? Тебе надо беречься. Не простудись, — проговорил он сквозь сон.
Ночь, казалось, никогда не кончится. Бесконечная, тревожная, она утомила Наташу. И вместе с тем Наташа боялась наступления дня. Снова и снова она перебирала причины своей тревоги, пытаясь найти их неосновательными. Но перед глазами вставало строгое лицо Виктора и то, как шли они по мокрой траве, и как он, не стесняясь солдат, вопреки своему жесткому правилу, бережно целовал ее ладони — одну, потом другую, и его нервное возбуждение, с каким говорил он здесь, в палатке. И то, что впервые рассказывал ей о предстоящей атаке, чего, наверное, комбату делать не полагалось. И вдруг пришла ужасающая по своей ясности мысль: «Это последние часы, когда мы вместе. Последние часы...» Наташа торопливо пошарила под подушкой. Найдя фонарик, прицепила его на пуговку комбинезона так, чтобы свет не очень падал Виктору на лицо, но освещал его. Обветрннное, обожжкенное солнцем, опаленное жаром брони лицо... По-юношески тонкая шея. Тонкие, резко очерченные волевые губы. Все это до мельчайшего изгиба, до последнего волоска родное, дорогое, милое.
«Разве может случиться, что его не станет? — думала она. — Не станет этой смуглой кожи, этого единственного, неповторимо родного теплого запаха тела, этой родинки на шее?.. Нет, нет, это нервы!» — «Какие глупости: на войне — и нервы!» — оборвал другой голос. — «Нет, это нервы! — убеждала себя Наташа. — Все будет хорошо, все будет завтра хорошо».
Но она уже не верила этим словам. Тревога прочно засела внутри и коношилась, копошилась, не позволяя забыть о себе.