Больше всего на свете не любила Наташа, когда ее жалели. Жалеют только беспомощных и слабовольных. Она не считала себя ни беспомощной, ни слабовольной. К тому же вспомнился ночной разговор с Виктором. Теперь Наташа была готова видеть в каждом слове капитана проявление унижающего ее мужского внимания. Ее вдруг разозлил чистенький, будто отутюженный костюм Садовского.
«Как на парад собрался!» — зло подумала она, хотя еще вчера ставила это в заслугу капитану.
— Мы будем хлопать в ладоши и называть их героями, когда они вернутся, — сказал он негромко. И оттого, что он отвел взгляд и опустил голову, сам не веря своим словам, Наташу охватила ярость. «Еще смеет ложью утешать меня!»
Задыхаясь, тихим от негодования голосом она сказала:
— Слушайте, вы! Заберите эту свою... роскошную куртку и никогда больше не подходите ко мне! Слышите? Ни-ко-гда!
Садовский удивленно поднял на нее глаза, пытаясь разобраться в этом неожиданном взрыве гнева, тонкие изогнутые брови его крыльями сошлись над переносьем. И то ли поняв Наташу, то ли просто овладев собою, он несмело, виновато улыбнулся, потом с глубоким вздохом, в котором были и укор, и превосходство хорошо воспитанного, умеющего сдерживать свои чувства человека, задумчиво произнес:
— Ах, дорогая и такая молодая женщина! Сколько горячих людей я знал в Одессе. Но они понимали, что Наум Садовский — порядочный человек, и не держали на меня злое слово в кармане.
— Мне наплевать на злые слова в кармане! — Наташа стряхнула с плеча прямо на сырую вздыбленную землю куртку Садовского и быстрым шагом пошла прочь.
Старший лейтенант Пастухов и комбат сидели на чердаке крайнего дома и в бинокли рассматривали проселочную дорогу, по которой предстояло идти танкам.
— Узка, узка, дьявол бы ее побрал, — вздохнул Румянцев.
— Главное — эта проклятая топь по обеим ее сторонам. Чуть что — застрянешь с головой, — отозвался Пастухов.
— Да. Конечно, заманчиво идти в темноте, на малых оборотах. Но это риск. То ли выйдет, то ли нет. А нам надо наверняка.
Время словно замерло, застыло. Неповоротливое, медлительное, оно ощущалось явственно, как звук голоса, как ветер, ударяющий в доски крыши.
«Неужели нет выхода? Безвыходных положений не бывает. Наверное, я что-то не додумал...» — Румянцев нервничал, считая, что не нашел того, самого разумного, единственно правильного пути, который конечно же существует. Он снова и снова думал, прикидывал, нарочно забывая, что для другого, единственно правильного пути нужно еще, по крайней мере, пять танков.
«Ну хватит об этом. Все. Решено», — оборвал себя Румянцев. И, будто ждавшие этой минуты, на него накатились воспоминания.
...Подмосковье. Высоченные сосны. Старые, с мансардами, с резными наличниками, краснокрышие дачи. Он, тогда еще капитан, получил после госпиталя назначение на должность комбата в Уральский танковый корпус и зашел в отдел укомплектования штаба армии. Он говорил с подполковником, а в уши настойчиво лезла трескотня пишущей машинки.
— Дорогуша, прервитесь на минуту-другую, — попросил он.
«Дорогуша» повернула голову и оказалась Наткой Крамовой. Они обнялись, расцеловались. Не веря своим глазам, стояли друг перед другом. Потом долго ходили по лесу, вспоминая Комсомольск-на-Амуре, школу, общих знакомых, с благоговением произнося ставшие дорогими слова: Пермское, Пивань, Амурстальстрой.
— А Первая партизанская сопка? Помнишь, там был пионерский лагерь?
— А ты не забыла, как ездили на платформах «кукушки» из города к тебе домой, на кирпичный?
— А помнишь, как во время разлива Амура перекрывали протоку, а потом корзинами и ведрами черпали рыбу?
Вспомнили даже козла, который бродил по базару и разгонял очереди — тогда было трудно с картошкой и хлебом. И уж, конечно, вспомнили бегство Виктора из дома к пограничникам.
Натка... Она не была маменькиной дочкой. Почти всю зиму ходила в лыжном костюме и шапке-ушанке. В школу ездила на коньках, зацепившись железным крюком за борт попутного грузовика, засунув за голенища валенок тетради и дневник.
Она хорошо ходила на широких, обитых мехом лыжах без палок. А летом, как нанайские рыбаки, плавала по Амуру на зыбкой, берестяной лодчонке-оморочке.
Анка, сестра Виктора, с которой Натка училась в одном классе, рассказывала, как записывались они в кружок ворошиловских всадников. Руководитель кружка, увидев худенькую девчонку, заявил: «Лошадей нет. Есть вот этот пегий — Наган, но он строптив и не терпит хлипких. От него и парни взрослые отказались». Он отошел, считая разговор оконченным. А Натка, сняв с колоды скребок и щетку, принялась чистить Нагана.