Наконец она увидела Елкина и Клюкина.
— Товарищ комбат! Товарищ замполит!
Они не сразу узнали ее в гражданском платье.
— Наташа?
Протискались навстречу друг другу. Обнялись.
— Жива?
— Жива, товарищ комбат. Куда мы теперь?
— На Прагу, Наташа, — все тряся ее руку, ответил Елкин. — На помощь восставшим чехам.
Подошел санитар Белов.
— Ой, Евдоким Кондратьевич! — Наташа уткнулась лицом в его гимнастерку. — Живой!
— Натальюшка, дочурка!
Она проснулась среди ночи от грохота и пальбы.
В танке не было ни души. Выглянув в верхний люк, Наташа увидела небо в трассах цветных ракет. Рядом, на жалюзи, задрав голову, кто-то стрелял из автомата. Поодаль громыхнула зенитка. Крики, беготня, надрывные сигналы неизвестно куда прущих автомашин, ржание испуганных лошадей, скрежет металла, стрельба... «Самолеты. Немецкие, — решила Наташа. — Но ведь это же наши стреляют из ракетниц. Что это они, сами указывают расположение своих войск?..»
От огненно-цветных букетов, медленно гаснущих в небе, стало светло как днем. Спросонья Наташе трудно было разобраться, что же происходит.
Окончательно встряхнувшись, она спрыгнула с танка и оказалась рядом с солдатом, который тоже строчил в небо.
— Ты что? — рванула она его. Солдат оказался Митей Никифоровым. Обычно молчаливый, застенчивый, он вдруг стиснул Наташу в своих объятиях:
— У-р-р-а-а-а-а! По-бе-д-а-а-а!
Только теперь в нестройном хоре голосов Наташа различила это многократно повторяемое слово. Сердце ее зашлось от волнения и радости, в глазах защипало от нахлынувших слез.
— Победа, да? Победа? Неужели конец войне?
В ответ ее обнимали, целовали, даже качали. Санитар Белов Евдоким Кондратьевич нелепо улыбался и шершавым кулаком растирал по лицу слезы. Никифоров выпустил все свои диски и теперь, закинув автомат за спину, как пьяный, хватал по очереди всех, кто стоял поблизости, и звучно чмокал в глаза, в нос, в щеки. Иван Иванович стрелял вверх из пистолета, с ожесточенной радостью приговаривая:
— А, едрит твою кочерыжку, дожил ведь старик до победного часу, дожил, дожил!
Комбат без конца надевал и снимал фуражку, подходил ко всем, повторял одно и то же:
— Сыны мои, милые вы мои... храбрые, отважные ребятушки. Победа! Наша победа! Дожили!
Казалось, все посходили с ума. Один Летников стоял в этом водовороте радости и ликования растерянный и, протягивая ко всем руки, спрашивал:
— Так что же это такое? Выходит, не увижу я логова врага? А, братцы? Да как же это, дорогие мои? Я же с Урала...
Откуда-то с автоматом в руках вынырнул Садовский, простонал:
— Ну, что вы скажете на такое несчастье! Кончились диски. Люди, дайте диски! Хоть один! Дайте же кто-нибудь один диск!
Комбат, увидев его, обрадовался:
— Дожили, Наум, а? Ведь дожили до победы, дорогой ты мой! — он обнимал Садовского, хлопал по спине.
— Да-да, дорогой Константин Афанасьевич, дожили, — не замечая комбатовских слез, ответил Садовский и снова взмолился с отчаяньем: — Ну дайте же, дайте человеку один-единственный диск!
А Федя Братухин, взобравшись на башню танка, громовым голосом бросал оттуда:
— Ур-ра-а-а-а! Ур-ра-а-а!
Этот возглас подхватили, он покатился дальше, обрастая сотнями новых голосов, рокоча, как обвал. А Федя снова и снова швырял в копошащуюся, радостную людскую толчею громовое «ура», и его снова подхватывали, и оно катилось вдаль, сотрясая горы.
Рядом с танками оглоблями вверх стояли распряженные повозки. Какой-то пехотный хозяйственник, спешно обходя своих солдат, сообщал, что распорядился открыть бочку с вином, и показывал, куда идти.
Лейтенант Быстревич, пользуясь веселой суматохой, подскочил первым, взял тут же с повозки ведро, бодро выкрикнул:
— А ну, паря, третьей роте горяченького! — и бегом, пока не раскрылся обман, пустился к танкистам. Те уже вытащили из машин кружки, металлические стаканы от фляг, пустые консервные банки.
— За победу, товарищи!
— За мир! За счастье!
— Да, да, за нашу великую победу!
Братухин вздохнул, задумался. Посмотрел на Летникова, у которого вздрагивала на груди, поблескивала золотая звездочка.
— Ты, Коля, да вот еще Наташа знали, кем для меня были Ежиков и Лешка Марякин. Они... не дожили до этого... часа. Поклянемся не забыть их.
— Та-ак! — Тронув легким жестом усы, Иван Иванович подбоченился, кашлянул. — В общем-то слово твое верное. Понятно, твой командир Ежиков и Лексей Марякин были для тебя первейшие друзья. Но разве, к примеру, можем забыть мы других? Майора Румянцева, ротного Пастухова или Серафима Купавина? А нашего Лимаренко? А славного Антона Кислова? Тяжко было добывать победу. Но мы ее добыли. Так разве можем мы теперь забыть хоть одного из тех, кто не дошел с нами до победного конца, кого сразила вражья пуля или там осколок посередке солдатской пути-дороги? Поклянемся, товарищи, века вечные помнить знакомых и незнакомых солдат — сынов Родины Советской, зарытых в нашей и не в нашей земле, дальней чужбине.