— Дорогой Иван Иваныч! — майор Клюкин обнял его, с размаху звякнул своей кружкой об его кружку. — Очень правильный тост. Мы никогда не забудем тех, кто погиб в боях за Родину!
Глава четвертая
В эту ночь никто не спал. А когда едва-едва забрезжил рассвет, танки, оставив позади штабные и всякие другие машины, фургоны, повозки, батареи и минометные расчеты, прошли по наведенному саперами за ночь мосту через разлившуюся реку, поднялись в горы.
Дорога петляла, извиваясь по самому краю пропасти, и была узка — часть гусеницы крутилась над бездной, не задевая земли.
Шли без отдыха, спали по три-четыре часа, сменяя за рычагами друг друга. От напряжения, от постоянного нервного вглядывания в дорогу у водителей ломило глаза.
Солнце клонилось к вечеру, когда колонна «тридцатьчетверок» поднялась на перевал. Откуда-то снизу, задрав носы, неожиданно вынырнули три самолета со свастикой на крыльях и на хвосте, обдав горы гулом, промчались над колонной и исчезли за одиноко торчавшей скалой. Движение застопорилось. Все ждали, что они еще вернутся. Но рокот смолк, самолеты не появлялись.
— Все. Спета ваша песенка! — весело кричал в ту сторону, куда они скрылись, Евдоким Кондратьевич.
Последние машины втягивались на плоскую вершину. Осунувшиеся, небритые, прокопченные дымом берлинского боя, выпрыгивали из машин танкисты, чтобы поразмяться, поваляться на траве, вдохнуть свежего прозрачного горного воздуха, поглядеть вокруг.
Прямо, справа, слева, позади теснились горы, покрытые лесом. Отсюда, с перевала, лес казался настолько густым, что упади — и покатишься по макушкам деревьев в междугорье, а там встанешь и шагай дальше, как по мягкому мохнатому ковру.
— Ребята, а вы верите, что уже нету войны, а? — задумчиво спрашивал Рожков, не обращаясь ни к кому в частности. Он сидел на траве, обхватив колени, покачиваясь, ласково жмурясь от закатного солнца. За время боев Рожков посолиднел, уж не так тараторил, как прежде, в голосе его появились басовитые нотки, ресницы не хлопали вверх-вниз от рассказов бывалого фронтовика. Рожков сам стал бывалым.
— Ты, старик, веришь, а? — обратился он к Ивану Ивановичу.
— Твой дедушка старик, — огрызнулся Иван Иванович. — Я, может, сейчас такой молодой, что и не всякая девка по теперешнему времени мне в товарищи годится.
— Войны-то нету. Да вот ущелья, пропасти... — отозвался Летников и устало потер лоб. — Чувствую, понимаешь, гусеница левая висит. Так жутко делается, аж в пятках щекотно...
— Победа, ребята, это да, — заговорил майор Клюкин. — Но не забывайте, куда и для чего торопимся мы. Фашистская группировка, не пожелавшая сдаться, велика. — Пожевав сорванную былинку, он спросил Братухина: — Федя, а Сибирь красивее? — И кивком указал на горы.
— Да как тут оценить, товарищ майор? Всякому мила та сторона, где пупок резан. Конечно, и здесь красиво. Горы, ущелья, леса... Однако я в свою Сибирь нагишом бы убежал. У нас ведь все настоящее: зима — так зима, весна — так ручьи, как и полагается, бегут, урчат. А в других-то местах зима — и вдруг дождище хлещет. Или вот сейчас май, а вроде уж и лето. Нет, у нас в Сибири лучше, у нас закон природы твердый.
Из-за скалы на повороте послышался рокот.
— Фашист, по гулу слышу! — вскочил Федя. Все по привычке схватились за оружие. И действительно, на поляну выкатил немецкий бронетранспортер.
— Не стреляйте, это я! — торопливо выкрикнул из-за брони хриплый голос, вверх взметнулась тонкая мальчишечья рука, затем показалась сияющая, измазанная физиономия Юрки. Подведя машину поближе к первым танкам, Юрка заглушил мотор. Ступенька у бронетранспортеров высокая, а Юрка так торопился, что, прыгая, упал на четвереньки. Отряхивая брюки, улыбнулся смущенно и растерянно. На Наташу он не глядел. «Если просить ее, она, конечно, не разрешит. А я и не буду у нее спрашивать. Я прямо к комбату. А что может сказать комбат, если я уже в батальоне? Не отправит же он меня по такой узкой дороге обратно, навстречу войскам». Так думал Юрка.