Пожалуй, лет в двадцать она была красива. И скорее всего, природная блондинка. Сейчас на лице сохранились реденькие тонкие брови сероватого цвета, а ресницы хоть и были длинными, но настолько светлыми, что казались почти незаметными. Верхняя губа очень тонкая, нижнюю она поджимала. Из-за этого выражение лица было строгое и недовольное.
Матушка ее была грузной оплывшей старухой в платье попроще, но таком же вдовьем. А поверх белого чепца у старухи была накручена черная атласная скрутка, подчеркивающая статус вдовы.
Мы обе застыли на пороге, когда мачеха подняла пухлую белую руку и поманила нас к себе пальцем. Оробели мы обе одинаково, Анжела с перепугу даже взяла меня за руку. Вдоль длинного пустого стола мы двинулись к баронессе. Анжелка первая сообразила поклониться, проделав это так, как делала Бруна в трактире, изобразив что-то вроде книксена. Я торопливо повторила за ней, а вдова усмехнулась и сказала:
-- Наконец-то сообразили. Садитесь.
Только сейчас мы заметили, что для баронессы и ее матери еда стоит на короткой перекладине, а для нас с сестрой поставлена на длинной. Даже сама пища слегка различалась. И там и там на столе был белый хлеб, сыр и по куску ветчины в общей тарелке. Однако перед хозяйкой замка стояла еще и медная ваза с яблоками и грушами, небольшая стеклянная плошка с засахаренным медом. Вторая такая же, с каким-то вареньем, и в отдельной мисочке – сочно-желтый колобок сливочного масла. У нас же ни сладостей, ни фруктов не было, а тянуться к их столу мы постеснялись. Впрочем, порции хлеба, сыра и мяса были достаточно большие, и голодными мы не остались.
Бутербродов здесь не делали. Мясо резали кусками, как и сыр. Хлеб ломали. Мы с сестрой поглядывали на молчаливых женщин и старались четко повторять за ними.
Матушка баронессы так и не произнесла ни слова до конца завтрака. Ела она медленно, неторопливо отламывая хлеб и намазывая маслом каждый отдельный кусочек. Я заметила, как покосившаяся на нее Анжелка брезгливо сморщилась. Мне тоже казалось, что есть масло в таких количествах - не лучшая идея. Но пока сестрица чего не ляпнула, я аккуратно толкнула ее под столом ногой.
В трапезной стояло тяжелое молчание до тех пор, пока вдова не отодвинула от себя тяжелый кубок с каким-то питьем и не заговорила:
-- После еды я отведу вас в детскую, и вы сможете поприветствовать нового барона Ингерда. Потом вы вернетесь в комнату и сядете подрубать для себя простыни и полотенца. Ваш отец перед смертью оставил вам небольшое приданое – ткани. Сундуки хранятся у законника, и я вчера вечером послала людей известить его, что вы приехали. Вести себя нужно тихо: я не потерплю непослушания. И запомните, больше в этом доме вам не принадлежит ничего.
Не знаю, была ли это ее обычная манера общения или такую речь она заготовила для встречи с нами, но у меня лично мороз прошел по коже. Казалось, ей доставляет удовольствие сама власть над нами, которой она, безусловно, сейчас обладала. У баронессы Ингерд был красивый и глубокий голос, бархатистый и приятный. Но она произносила слова так, что они казались тяжелыми камнями, с бульком уходящими в мертвую гладь воды. Медленно, мерно, раздельно, подчеркивая каждым звуком ее силу.
И на меня, и на сестру речь баронессы произвела одинаково угнетающее впечатление. Мы обе только переглянулись и покорно кивнули в ответ. После завтрака она, а следом за ней и сопящая и задыхающаяся старуха-мать двинулись к другому выходу из трапезной. На пороге баронесса повернулась и снова поманила нас пальцем.
В самом конце второго этажа располагалась детская комната. Здесь, похоже, было все, что полагалось наследнику баронства. Довольно большая кровать с теплым шерстяным балдахином, отделанным крупными фестонами, довольно длинный стол под бархатной богатой скатертью, к которому были приставлены шесть тяжелых резных стульев. Слегка вытертый ковер на полу пестрел разноцветными красками. Два окна комнаты были завешены такими же шерстяными шторами с фестонами, а для света вместо печки горел камин.