Проснулся он несколько часов спустя, когда на лицо ему упал луч вечернего солнца. Тело затекло и окоченело, зубы стучали, в голове пульсировала боль. В первый миг он непонимающе озирался по сторонам, а затем на него вновь нахлынули воспоминания вчерашнего дня: грязь, кровь, разорванные на куски тела, Сэм Гордон, умирающий в воронке от снаряда; путь к окопам с Джимми Кардлом на спине и кошмарное путешествие с санитарным фургоном.
Вдруг навалилась смертельная усталость. Том снова улегся на сырую солому и попытался осмотреться вокруг. Три стены с неровными зияющими дырами на месте обвалившихся камней, сильно покосившиеся — вот и все его укрытие, если не считать остатков соломенной крыши, угрожающе нависшей над ним на переломанных стропилах. Четвертая стена превратилась в груду обломков, за которой было видно небо — сияющее, будто отполированное голубое пятно и багровое пламя заката вдали. За рухнувшей стеной слышались птичьи трели — звук, показавшийся ошеломленному Тому совершенно неуместным. Откуда бы взяться птицам на поле боя? Где-то вдали все еще гремели выстрелы — постоянный аккомпанемент его жизни в последние недели. Он вновь поднял голову, приподнялся на локте, но голова закружилась от этого усилия, и он снова рухнул, закрыв глаза. Он чувствовал на лице последние лучи солнца, но они не согревали: холод пронизывал до костей, все тело, кажется, тряслось, и при этом он был весь в поту.
Пытаясь сосредоточиться и решить, что делать дальше, Том понял, что ему ужасно хочется пить. Во рту пересохло, язык прилип к нёбу. Он попытался сглотнуть, но глотать было нечего. Как только он подумал об этом, жажда, казалось, стала еще больше усиливаться, пока не сделалась всепоглощающей. В последний раз он ел и пил на рассвете, в полевом лазарете, и голода до сих пор не чувствовал, зато от жажды в горле так пересохло, что оно стало саднить. Мысль о воде сделалась единственной заботой, и он вновь попытался встать. Это же ферма, в конце концов, — где-то тут должна быть поилка, может быть, прямо за домом, или хотя бы груда камней, в которой могла собраться дождевая вода. Том подполз по грязному полу к обвалившейся стене и, привстав, заглянул за нее. Перед ним лежали плоские поля — голые, перемежающиеся лишь редкими группками чахлых деревьев, рухнувшими каменными стенами и побитыми рядами кустов вдоль тропинок. Возле амбара росло одно-единственное дерево, корявое, без листьев — на его-то ветвях дрозд и распевал свою вечернюю песню. Поддеревом стояло маленькое деревянное корытце, а в нем маслянисто поблескивала на солнце вода. С огромным трудом Том поднялся на ноги и поплелся к корыту. Заслышав его, дрозд испуганно вспорхнул, но Тому было не до него: он всем своим существом стремился к воде и только к воде. Добравшись до корыта, он опустился на колени, зачерпнул ладонью солоноватую воду и влил в пересохший рот. Вода была затхлой на вкус, и его едва не вырвало, но, переждав минуту, он заставил себя выпить еще немного. Затем тяжело привалился спиной к дереву и, закрыв глаза, вновь погрузился в сон.
— Так-так! Что это у нас тут?
Гортанный голос разбудил Тома, он поднял голову и увидел двух патрульных из военной комендатуры, стоящих над ним с винтовками в руках.
Один, с сержантской нашивкой на рукаве, спросил:
— Что это ты здесь делаешь?
Мгновение Том молча смотрел на него, а затем сказал:
— В Альбер иду.
— Вот оно как? Ну-ка, встать. Фамилия, номер?
— Рядовой номер 8523241 Томас Картер, первый батальон Белширского полка легкой пехоты, сержант.
— Так почему же, рядовой Картер, ты здесь один, а не со своим полком?
— Я не знаю, где они, сержант.
Голос сержанта стал несколько жестче:
— Как тебя понимать, Картер? Не знаешь, где они? Ты дезертир, так?
— Нет, конечно! — Тома уязвило это предположение. — Меня послали доставить одного парня на перевязочный пункт.
— Тут нету никаких перевязочных пунктов, — заметил сержант.
— Нет. Я знаю. Я потом поехал в санитарном фургоне в лазарет. А сейчас иду оттуда.
— А чего ж с санитарным фургоном не вернулся?