Том почувствовал, как силы оставляют его, вытекают, будто вода сквозь дуршлаг. Голова закружилась, колени стали слабыми, как желе. Он смотрел на бледное морщинистое лицо и знал, что в его собственном не осталось ни кровинки. Он ухватился за спинку стула, стоявшего позади, и только так сумел удержаться на ногах.
— Ночь вы проведете здесь. Если вам нужен падре, лейтенант Смолли останется с вами.
Том обрел голос и хрипло сказал:
— Полковник написал в своем отчете, что я был верным и храбрым солдатом, сэр. Это что, ничего не значит?
— Это значит — очень жаль, что после всего этого вы стали дезертиром и бросили своих товарищей в беде, Картер, — ответил адъютант и, еще раз пронзив его взглядом, развернулся на каблуках и вышел из комнаты.
Капитан медицинской службы хрипло сказал:
— Вам лучше сесть, Картер.
Том рухнул на стул и закрыл голову руками. Слезы навернулись на глаза, и он всхлипнул. Жизнь, которой он так безоглядно рисковал на передовой несколько месяцев подряд, теперь отнимут у него. Он умрет не на службе своему королю и стране, не ради правого и благородного дела, а позорной смертью от рук собственных товарищей. Эти мысли беспорядочно метались в голове, стучались в онемевший мозг, но главная мысль была о Молли. Теперь она уже никогда не будет его женой. Их ребенок никогда не увидит своего отца, будет считать его трусом и дезертиром. У него, Тома, никогда не было семьи, и теперь уже никогда не будет.
— Молли! — простонал он в отчаянии. — Милая Молли!
Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо, поднял голову и увидел участливое лицо молодого падре.
— Оставляю его вам, падре, — сказал офицер медицинской службы. — Я приду, если вам понадоблюсь.
— Наверху приготовлена комната для вас, — тихо сказал падре. — Отведите рядового Картера, — велел он двум охранникам, все еще стоявшим у двери.
Тома провели наверх, в небольшую комнатку с кроватью, двумя стульями и столом. Окна были маленькие и выходили во двор, а за ним простиралась равнина. Падре вошел следом, и двое охранников тоже, а затем дверь за ними закрылась. Охранники заняли свои посты — один у двери, другой у окна, так же, как там, внизу. Том бросился на кровать лицом вниз, падре сел на один из стульев. В комнате не было слышно ни звука, кроме тяжелого дыхания Тома, который пытался как-то совладать с паническим ужасом. Его приговорили к смерти. Он умрет. Его выведут во двор, завяжут глаза и расстреляют. Однажды, в самом начале службы, его водили смотреть на такую казнь. Солдата, совсем молодого паренька, вывели — вернее, вынесли — из тюрьмы и привязали к стулу. Ужас в глазах мальчишки перед тем, как их закрыли повязкой, навсегда запечатлелся в памяти Тома. Их заставили смотреть, как дают знак, как расстрельная команда вскидывает винтовки и открывает огонь. Солдат завалился вперед, стул опрокинулся. Всем стало плохо при виде этого зрелища — они стояли навытяжку и не могли пошевелиться, пока военный врач не подтвердил, что солдат мертв. А теперь такой же ужасный конец ждет его самого. Из груди вновь вырвался всхлип. В мозгу эхом прокатился совсем детский крик: «Это несправедливо! Несправедливо!»
Падре положил руку на плечо Тома и тихо сказал:
— Я с вами, Картер, вы не один. Если хотите поговорить, поговорим, если нет — пусть так, я все равно буду рядом.
Том лежал на койке, уткнувшись лицом в одеяло. Ему не хотелось говорить. И думать не хотелось. Мысли вызывали в памяти слишком мучительные образы: воспоминания о казни того парня, о Молли — как она смеется, запрокинув к нему лицо и обвивая руками его шею. Том застонал, пальцы сами собой сжались в кулаки. Он резко опустил ноги на пол, и тут же двое охранников, оба вооруженные винтовками со штыками, шагнули к нему, готовые предотвратить какую-нибудь отчаянную попытку вырваться на свободу или напасть на падре.
Лейтенант Смолли поднял глаза, и они встретились с глазами Тома.