Я чувствую, что начинаю колебаться. Признаться, по своей природе я человек не очень стойкий, да и Версаль явно изменил меня. Причем довольно быстро. И… есть же грехи и пострашнее?
Остальные дамы подтрунивают надо мной, желают знать, как развивается мой роман, спрашивают, почему я так и не уступила Пюизё, хотя уже настал июль. Я даже не удивляюсь, откуда все всё знают: тут не внове скандалы, они подобны распустившимся по весне бутонам, а подпитывают их сплетни.
Однажды покрасневший как рак лакей приносит в салон, где мы сидим с Ее Величеством, лестницу.
– Лестница, как вы приказывали, мадам де Майи.
Присутствующие дамы заливаются смехом, но вместо того, чтобы зардеться и растеряться, как я поступила бы, когда только была представлена ко двору, я спокойно отвечаю:
– Нет, можете уносить. Мне лестница не нужна. – И через секунду добавляю: – Может быть, через неделю-другую.
Жилетт с Монтобан ликуют, а глаза тетушки чуть ли не вылезают из орбит. Королева смущенно улыбается, смеется, хотя сути шутки она не понимает.
Клермон сердито пронизывает нас ледяным взглядом, а потом мягко поясняет королеве:
– Мадам де Майи решила усугубить свое положение, мадам. – «Усугублять» – слово, которые мы выучили вчера.
Я откидываюсь на спинку кресла, чувствуя себя истинной versailloise – обитательницей Версаля. И мне кажется, что мои приятельницы правы: наверное, следует иначе взглянуть на ситуацию. Моя решимость испаряется, как роса на солнце.
На следующий день я первый раз целую Филожена, а потом всю ночь провожу в часовне, замаливая свой грех.
Жилетт пристально меня рассматривает:
– Ты где вчера была? За ужином нам тебя не хватало.
– Ох, немного нездоровилось. – Я неопределенно указываю на живот.
Жилетт окидывает меня подозрительным взглядом:
– А не по той ли это причине?
– О боже, нет! – Я заливаюсь румянцем.
Ох, если бы! Как было бы чудесно родить ребенка не от моего мужа-грубияна… а от Филожена. Мы до сих пор время от времени делим с Луи-Александром ложе, поэтому, если я забеременею, ребенок может оказаться и от него. Кроме того, всем известно, что самое главное – родить ребенка, а кто отец – неважно.
Подобные мысли мгновенно перечеркнули все мои ночные молитвы!
Филожен страстный и пылкий, он ищет любую возможность побыть рядом со мной. Вскоре мы уже не только целуемся в темноте, но проводим вместе каждую свободную минутку, спрятавшись в лабиринтах и высоких живых изгородях сада.
Стоит пригожий августовский денек, дует теплый ветерок, светит солнышко. Мы медленно спускаемся по огромной, вымощенной камнями лестнице к оранжерее, и на каждой из ста ступеней Филожен останавливает меня и рассказывает, за что он меня любит.
– Тридцать третья ступенька: ваши карие глаза с вкраплением зеленого просто очаровывают! Тридцать четвертая ступенька: вы едва заметно зеваете, когда вам становится скучно. Тридцать пятая ступенька: этот выбившийся завиток волос… – и тут, невзирая на мой протест, он высвобождает от шпилек один локон, – так сияет на солнце.
С каждым днем хранить верность супругу становится все сложнее. Впервые я хочу мужчину, и это не Луи-Александр. Я знаю, что с Филоженом все будет иначе. Совершенно по-другому.
– Подумайте о своих сестрах, – шипит тетушка. – Подумайте о Гортензии и Марианне.
Я уже начинаю привыкать к мысли, что с тетушкой лучше не встречаться. В Версале затеряться легко. Я забочусь о том, чтобы мои недели прислуживать королеве не совпадали с тем временем, когда при ней тетушка. Но, несмотря на все мои усилия, наши графики иногда совпадают.
Не обращая на нее внимания, я складываю салфетку – мы готовим стол к королевскому ужину. Салфетки из тяжелого желтого шелка, вышитые красными виноградными гроздьями с зелеными листьями. Какая чудесная ткань, а ее пустили на салфетки. Как бы мне хотелось сшить из нее платье! А сколько ткани понадобится на жакет? Двух салфеток было бы достаточно на корсаж, может быть, к моему белому платью…
– Не смейте меня игнорировать, – опять шипит тетушка.
Я делаю вид, что не услышала ее.
– Я поклялась вашей матушке, когда та лежала на смертном одре, что защищу вас от этого зла.
– А я считала, что смерть матушки была неожиданной. Вы были в Париже, когда это случилось, а она – в Версале. И, кроме того, мама никогда не нуждалась в подобном покровительстве для себя. – Я застыла, избегая смотреть ей в глаза. Неужели это любовь делает меня такой смелой?