– Мне почти пятнадцать, – чопорно напомнила мне Гортензия, а потом поведала, что вчера семь часов молилась за душу нашей матушки.
Гортензия очень набожна, и, глядя на нее, мы все испытываем чувство стыда.
– Я молилась всего час, – прощебетала Марианна, – но, как говорит Зелия, качество важнее количества.
– Только не в глазах Господа, – заключила Гортензия, и с этим никто спорить не стал.
Тетушка Мазарини, наша родственница, вдовствующая графиня де Мазарини, с суровым лицом суетилась вокруг нас, цепляла нам вуали – тонкие кружевные накидки, похожие на черную паутину. Нас позвали к отцу в золотые матушкины покои, где какие-то мужчины в серых сюртуках и без париков измеряли и изучали все, что ей принадлежало. В эту красивую комнату мы приходили, когда мама бывала дома; играли у нее на кровати, она расчесывала нам волосы и выискивала новые веснушки, а потом пудрила нас и, бывало, разрешала нанести немного своих румян. Однажды она позволила каждой из нас взять любую нашивку из ее шкатулки; я выбрала лоскуток, похожий на маленькую птичку. Тяжело вздохнув, я посмотрела на мамин портрет на стене. Как она могла умереть?
Отец сидел на кровати со скорбным лицом; слова, которые он говорил, трудно было разобрать – он заливал вином тяжесть утраты. Он, как всегда, был великолепно одет – в черный атлас, расшитый черным жемчугом. И лишь пряжки на туфлях были золотыми, а не черными. Я уж было подумала, что он хочет, чтобы мы присели к нему на кровать, но он велел всем выстроиться в ряд по старшинству – я, потом Полина, за ней Диана и Гортензия, а самая последняя – Марианна.
– Ее волосы… – начал он. – Ее волосы…
В этот момент раздался звон разбитого стекла. Те двое, которые несли огромные позолоченные часы, споткнулись и уронили их на пол. Отец взревел от досады, стал искать глазами свою шпагу, чтобы наказать неуклюжих. Мы стояли молча, растерянные и испуганные. Отец – человек непредсказуемый, никогда не знаешь, куда заведет его характер и выпитое. Наша гувернантка Зелия стояла неподвижно, словно кол проглотила, и не спускала с нас глаз.
Когда мы были совсем детьми, отец порой наведывался в детскую. В основном это случалось, когда его осаждали кредиторы. Он разваливался у нас в комнате, листал книги, бранил Зелию за то, что она учит нас тому, что совершенно не обязательно знать женщинам. Затем он велел, чтобы мы пели, а после заставлял Маргариту, нашу самую красивую служанку, петь ему. После этого он наконец-то, спотыкаясь, спускался по лестнице и мы могли все вздохнуть с облегчением.
– Ее волосы, ее волосы, – позабыв о разбитых часах, повторял он. А потом, все так же раскачиваясь на маминой кровати, сказал: – Нужно не забыть состричь ее волосы.
Он уставился на нас мутным взором, лицо его было пунцовым.
– Вы же знаете, как я любил ее. Любил! Она была хорошей женщиной. Даже несмотря на то, что родила только дочерей. Пять дочерей – целая корзина гнилых яблок. За что, я спрашиваю вас, Господь наказал меня?
И тут он разрыдался. Я тоже начала плакать, и вскоре плакали уже все, даже Полина, которая не отличалась сентиментальностью. Отец поднялся, не знаю, то ли для того, чтобы нас успокоить, то ли обнять, но не устоял на ногах и вновь завалился на кровать.
– Вы похожи на ворон! – воскликнул он. – К несчастью! Мне всегда не везет! – И тут он велел нам уйти прочь, сказав, чтобы осталась только Маргарита, потому что лишь она способна его утешить.
Мы потащились назад, на четвертый этаж, продолжая неутешно плакать. Детская показалась мне маленькой и еще более убогой, чем я помнила: гобелены побиты молью, неровный пол, неприятный холод.
– У Агаты нет траурного наряда! – заревела Марианна, швыряя куклу на пол.
Иногда я забываю, что Марианна самая младшая из нас, потому что она всегда уверена в себе и импульсивна, никогда ничего не боится. Но ей всего лишь двенадцать, и в душе она до сих пор еще ребенок. Я обняла сестру, прижала к себе, ее хрупкая фигурка в черном траурном облачении вздрагивала от рыданий.
– Мы можем пошить ей наряд из наших вуалей, – пришла на помощь Диана, стянула свою и с помощью кочерги попыталась разорвать.