Любовь и забота о ближних простирались у тети Анисии до полного самоотречения. Она переживала за всех и, казалось, была готова отдать себя людям полностью. Случалось, что кто-нибудь из девиц или женщин вечером приходил в дом Ванькиных. Мать Анисия заводила с ней разговор, рассказывала про старцев, про старую жизнь, наставляла и отвечала на вопросы. Так незаметно проходила вся ночь. Агафия и Матрона, встав, начинали молиться. С ними молились и мать Анисия с пришедшей гостьей, после чего та уходила, а для старицы наступал трудовой день.
Приезжали к ней и священники, почитая подвижницу и ее сестёр и доверяя им свои проблемы и скорби. Всех поражали твердость и ясность ума, мудрость и прозорливость старшей сестры. Становилось очевидно, что она достигла той степени чистоты сердечной, которая дает человеку духовную свободу и дерзновение перед Богом. Часто было видно, что она благодушествует и духовно радуется. Этот незримый внутренний мир распространялся и на окружающих. Глаза тети Анисии постоянно светились теплой любовью и добротой, легкая улыбка делала ее лицо еще более благостным и светлым. Казалось, что для старицы уже не существует ни скорбей, ни внутренней борьбы. Но это впечатление было ошибочным — мать
Анисия не переставала страдать и нести свой крест до самой кончины. Скорби не оставляли ее до конца, как не оставляют они в этой жизни никого. Претерпевала она и нападки врага рода человеческого, и козни злоумышленников, прибегающих к помощи нечистой силы. Как-то тетя Анисия упомянула, что враг часто мешает молиться и однажды подставил ей чурак (большое полено) под лоб, когда она делала земной поклон. Говорила, что часто приходят такие люди, от которых «всех трёх в улёх», подразумевая под этим то, что ей и ее сестрам приходится принимать не только простых и искренних христиан.
Скорбела она и о себе, сознавая свою жизнь недостойной тех милостей, которые получала от Бога на всем ее протяжении. Имея глубокое смирение, тетя Анисия учила смиряться и своих ближних. Она объясняла послушницам, что Господь принимает предпринятое дело только тогда, когда оно имеет за собой чистое и смиренное намерение исполнить Его волю. Старица учила совершать добродетели втайне, говорила, что и молиться необходимо тайно в глубине своего сердца, а не напоказ. При этом она приводила в пример отца Григория, который в храме, бывало, лепил из восковых огарков фигурки, навлекая на себя неодобрение, а по ночам молился незаметно от всех на рыге. Если на кого-то из близких тети Анисии возводили клевету и поношения, то старица всегда советовала не защищать себя, а сказать в ответ обидчику: «Все так и есть, как ты говоришь, да это то, что видно снаружи, а что у меня внутри, — об этом страшно и сказать». Только так, по словам матушки, можно обезоружить врага и не дать ему места ни в своем сердце, ни в сердце того человека, через которого он действует. Никогда не надевая черных платков, мать Анисия объясняла, что черный цвет — цвет смирения, а его у нее нет, и что это такое, она не знает. Сестры и все их девицы носили всегда светлые головные уборы, светлые блузки и темные юбки. По этой одежде можно было догадаться, что перед тобой послушница девиц Петриных.
Мать Анисия до самой своей кончины не признавала за собой ни одного доброго дела. Она искренне страшилась предстать пред Богом неготовой и многогрешной, каковой себя и считала. Как-то, сокрушаясь, она сказала об этом в присутствии блаженного Андрея — странника и подвижника, которого очень любили сестры.
— А ты, Аниська, не бойся, будешь умирать, я приду и скажу: «Пустите ее — это моя жена!»
Андрей, юродствуя, часто называл при людях Анисию своей женой. Вспоминают такой случай. Как-то на Пасху он запер ее в погребе в то время, когда в печи пеклись пироги. Она начала стучать и кричать, чтобы ее выпустили. Сестёр не было дома. Пришла соседка и открыла дверь, а на блаженного стала ворчать и ругаться.
— А тебе какое дело? Муж и жена — одно целое, — сказал ей Андрюша, чем совершенно обескуражил женщину.