— Это потребовало некоторых литературных разысканий — самое большое мое хобби. Труд моей жизни, можно сказать.
Она быстро взглянула на него и заметила маленькие, ровные зубы. Они ярко блестели, как блестели его очки, пуговицы пиджака и кольцо с печаткой на его руке. Омерзительно блестящий молодой человек, подумала она, вновь отводя глаза в сторону.
— Мне нечего сообщить, что представляло бы хоть какой-то интерес.
— Но все, что вы ни скажете, представляет для нас интерес.
— Для нас?
— Ее почитателей. Читателей. Для всего мира в целом, что ли.
Он передернул плечами.
«Для всего мира в целом» — это звучало уже угрозой, так как в него входил и тот город, где жила миссис Мэйсон. В него входил и «Дубовый зал», и оба Общества по борьбе с жестокостью.
— Мне нечего сообщить. — Она сделала такое движение, словно собиралась подняться.
— Ну же! Вы провели вместе детство. Мы знаем об этом лишь по ее рассказам. Ее прекрасным рассказам. Этот чудный дом у моря.
Он посмотрел на немногочисленные полки с книгами, стоявшие рядом с ним, и был, казалось, несколько обескуражен. Это все были книги ее покойного мужа по военной истории.
— Не такой уж он был чудный, — сказала она, не любившая никаких преувеличений. — Самый обыкновенный, захудалый дом.
— Да? — сказал он мягко, откидываясь на спинку стула и заламывая свои дамского вида руки.
От самого обыкновенного, захудалого, дома приходского священника, между хлебных полей вела к морю тропинка. Теперь по обе ее стороны тянулись стоянки для путешественников на автоприцепах. Ее муж, Джеральд, однажды привез ее сюда, когда они отдыхали в Корнуолле. Он, разумеется, был в курсе. Она огорчилась из-за прицепов, а он ее успокаивал. Ей хотелось, чтобы он был сейчас здесь и побеседовал с этим ужасным молодым человеком.
Из своего детства она, как и всякий, помнила лучше всего неподвижные жаркие дни, васильки, чертополох и алый очный цвет, колючие травы, хлеставшие ее по голым ногам, когда они спускались к морю. Более смутно припоминались ей вечера, когда тени становились все длиннее и раздававшиеся в саду голоса доносились словно издалека. Она могла мысленно представить себе этот дом с открытыми окнами; на подоконниках верхнего этажа разложенные для просушки купальники и полотенца; заново выбеленные к завтрашнему теннису парусиновые тапочки тоже выставленные для просушки. Все здесь было так знакомо, так уютно. Но ее сестра Мэриан жаловалась на скуку, она не чувствовала никакой благодарности и вечно злилась, и спорила, и бунтовала — хотя впоследствии (все переиначив) воспользовалась этим, чтобы создать себе имя. Он никогда, никогда не был таким, как она его описала. И она, миссис Мэйсон — маленькая Кэсси ее книг — тоже никогда не была подобным ребенком. Сейчас, больше сорока лет спустя, она все еще стеснялась того места, где описывалось, как она, усевшись на корточки, пописала в выложенный камнем бассейн на виду у мальчишек, которых придумала Мэриан. «Кэсси! Кэсси! — будто бы, кричали ей в ужасе сестры. Но больше похоже, что сама Мэриан это сделала. Ей было бы что рассказать про Мэриан, если бы это она взялась выставлять их всех на позорище, подумала она мрачно. Случай с бассейном, право, ничто по сравнению с ее другими выдумками — «экспериментами в области секса», как окрестили их тогда критики. Словно ее сестре было необходимо представить свои больные фантазии на фоне той жизни, которую она хорошо знала.
Глядя, как медленно заливалось краской лицо миссис Мэйсон, пока оно не сравнялось по цвету с румянами на ее скулах, молодой человек, сидевший, откинувшись назад, в непринужденной позе, решил, что он уже выждал достаточно долго. Что-то явно всколыхнулось в ней. И он мягко, так, что, казалось, его слова донеслись до нее, как отголосок ее собственных мыслей, произнес:
— А теперь, пожалуйста, расскажите немного. Это было счастливое детство?
— Да. Нет. Просто самое обыкновенное детство.
— Когда рядом с вами жил такой гений? Ужасно интересно.
— Она ничем не отличалась ни от кого из нас.
Но она-таки отличалась и, как выяснилось, весьма неприятным образом.
— Действительно, чрезвычайно интересно. — Он позволил себе несколько наклониться вперед, потом, испугавшись, как бы малейшее проявление нетерпения не заставило ее замолчать, снова принялся осматривать комнату. Здесь было всего две фотографии: одна — невесты и жениха давно минувших дней, другая — напыщенного вида мужчины с какой-то цепью — принадлежностью его сана — на груди.
А он был совсем не из легких, этот визит, но оттого не менее захватывающим.