Неожиданно, все тем же ворчливым тоном, который был, видимо, для нее обычен, итальянка спросила меня:
— Не знаете, когда мы приедем в Геную?
— В одиннадцать вечера, сударыня, — ответил я.
И, выждав немного, добавил:
— Мы с приятелем тоже направляемся в Геную и, поверьте, будем счастливы, если сможем быть вам полезны в пути.
Она молчала. Я упорствовал:
— Вы едете одна, и если вам понадобятся наши услуги…
Она опять отчеканила mica, да так резко, что я осекся.
Поль осведомился:
— Что она сказала?
— Что находит тебя очаровательным.
Но он был не расположен шутить и сухо попросил не смеяться над ним. Тогда я перевел ему вопрос нашей соседки и свое галантное предложение, отвергнутое с такой суровостью.
Поль, как белка в клетке, не находил себе места. Он сказал:
— Узнать бы, в какой гостинице она остановится! Мы отправились бы туда же. Словом, придумай новый повод заговорить и постарайся осторожно выспросить ее.
Это было, однако, совсем не просто, и я безуспешно силился что-нибудь изобрести, хотя теперь мне и самому хотелось свести знакомство с этой строптивой особой.
Поезд миновал Ниццу, Монако, Ментону и остановился на границе для досмотра багажа.
Как ни противны мне плохо воспитанные люди, которые завтракают и обедают прямо в вагонах, я накупил все же целую кучу съестного, решив прибегнуть к последнему средству — сыграть на хорошем аппетите нашей попутчицы. Я чувствовал, что в обычной обстановке эта девица должна быть сговорчивей. У нее неприятности, она раздражена, но, может быть, достаточно пустяка — предупредить желание, отпустить комплимент, что-нибудь вовремя предложить, и она повеселеет, уступит, сдастся.
Поезд опять тронулся. В вагоне нас по-прежнему было трое. Я опустил на скамью свои покупки, разрезал цыпленка, изящно разложил на бумаге ломтики ветчины, потом намеренно пододвинул к соседке десерт: землянику, сливы, вишни, пирожные, конфеты.
Увидев, что мы намерены подкрепиться, она в свой черед достала из маленького сака шоколад, потом два рогалика и принялась за еду, попеременно вгрызаясь красивыми острыми зубами то в плитку, то в булочку.
Поль вполголоса потребовал:
— Пригласи же ее!
— Именно это я и собираюсь сделать, мой милый, да ведь как тут подступиться?
Между тем пассажирка стала искоса посматривать на наши запасы, и я сообразил, что, уничтожив два свои рогалика, она нимало не насытится. Поэтому я дал ей управиться с ее скромной трапезой и лишь тогда сказал:
— Вы весьма обяжете нас, сударыня, отведав этих ягод.
Она опять бросила mica, но уже не так свирепо, как раньше. Я настаивал:
— В таком случае разрешите предложить вам чуточку вина. У вас сегодня капли во рту не было, а это итальянское вино, вино вашей родины. Мы теперь на вашей земле, и нам будет чрезвычайно приятно, если итальянка, да еще с таким прелестным ротиком, примет что-нибудь от соседей-французов.
Она легонько покачала головой, еще упрямясь, но готовая уступить, и снова — но теперь почти вежливо — повторила mica. Я взял бутылочку, оплетенную на итальянский манер соломой, налил стакан, подал незнакомке и сказал:
— Выпейте! Этим вы отметите наш приезд в вашу страну.
Она с недовольной миной приняла стакан, но, видимо, измученная жаждой, выпила его залпом и вернула, даже не поблагодарив.
Тогда я угостил ее вишнями:
— Берите, пожалуйста. Вы же видите, сударыня, нам это будет очень приятно.
Она оглядела из своего угла разложенные рядом с ней ягоды и выпалила такой скороговоркой, что я с трудом разобрал слова:
— A me non piacciono ne le ciliegie ne le susine; amo soltanto le fragole.
— Что она говорит? — немедленно заинтересовался Поль.
— Что не любит ни вишен, ни слив — только землянику.
Я положил ей на колени кулек из газетной бумаги, полный земляники, и она тут же насела на ягоды, с невероятной быстротой хватая их пальчиками и швыряя в рот, открывавшийся при этом весьма изящно и кокетливо.
Когда она быстро расправилась с красной кучкой, которая на наших глазах все уменьшалась, таяла и, наконец, совсем исчезла под ее проворными ручками, я спросил:
— Что еще вам предложить?
Она ответила:
— Я съела бы кусочек цыпленка.
И она уписала по крайней мере полптицы, ожесточенно, как плотоядное животное, раздирая мясо зубами. Потом решилась отведать не любимых ею вишен, потом слив, потом пирожного, потом объявила: «Довольно», — и вновь забилась в угол.
Это стало настолько забавно, что мне захотелось попичкать нашу спутницу еще чем-нибудь, и в надежде ее уговорить я удвоил комплименты и настояния. Но тут она опять разъярилась и выпалила мне в лицо такое свирепое mica, что я не рискнул больше мешать ее пищеварению.
Я повернулся к приятелю:
— Боюсь, мой бедный Поль, мы старались напрасно.
Близилась ночь, жаркая летняя ночь, и над усталой от зноя землей простерлись теплые сумерки. Вдали, со стороны моря, на мысах и вершинах прибрежных скал загорелись огоньки; одновременно с ними на потемневшем небосводе появились первые звезды, и я порой принимал их мерцание за свет маяков.
Аромат апельсиновых рощ стал еще более властным, и мы глубоко, всеми легкими впивали благоуханный воздух, где разливалась чарующая неземная нега.
И вдруг под деревьями, вдоль полотна, в теперь уже густом мраке, я увидел нечто вроде звездного дождя. Казалось, в листве, словно крошечные звездочки, упавшие с неба, чтобы порезвиться на земле, прыгают, порхают, играют и переливаются сверкающие капли. Это светлячки, пламеносные мошки, исполняли в душистой мгле волшебный огненный танец.
Одного из них занесло к нам в вагон, и он заметался взад-вперед, излучая свое прерывистое сияние — оно то вспыхивало, то угасало. Задернув синюю шторку кенкета, я следил за причудливым полетом фантастического насекомого. Внезапно светлячок опустился на черную гриву нашей уснувшей после обеда соседки, и Поль экстатически замер, впившись глазами в яркую точку, сверкавшую, как живая драгоценность, на лбу спящей девушки.
Проснулась итальянка примерно без четверти одиннадцать; светлячок все еще поблескивал у нее в волосах. Заметив, что она пошевелилась, я сказал:
— Скоро Генуя, сударыня.
Она ничего не ответила, только пробормотала, словно одолеваемая навязчивой и тягостной мыслью:
— Что же мне делать?
Потом, без всякого перехода, спросила:
— Хотите, я поеду с вами?
Я так опешил, что даже не понял:
— Как это с нами? Что вы имеете в виду?
Она повторила, накаляясь все сильнее:
— Хотите, я сразу поеду с вами?
— Конечно, хочу, но куда вы собираетесь ехать? Куда вас отвезти?
Она с великолепным безразличием пожала плечами.
— Куда угодно. Мне все равно.
И дважды повторила:
— Che mi fa?
— Но мы-то едем в гостиницу.
Совсем уж презрительно она бросила:
— Можно и туда.
Я повернулся к Полю и промямлил:
— Нас спрашивают, хотим ли мы, чтобы она ехала с нами.
Полнейшая растерянность приятеля вернула мне самообладание. Поль лепетал:
— С нами? Куда? Зачем? То есть как?
— Ничего я не знаю. Она сделала мне это странное предложение крайне возбужденным тоном. Я предупредил, что мы едем в гостиницу; она ответила: «Можно и туда». По всей вероятности, она без гроша. Но как бы то ни было, знакомства завязывает очень своеобразно.
Поль заволновался и возбужденно воскликнул:
— Разумеется, я согласен. Скажи ей, что мы отвезем ее куда угодно.
Затем, поколебавшись, с беспокойством добавил:
— Надо бы только узнать, с кем она собирается ехать — с тобой или со мной.
Я повернулся к итальянке, которая, казалось, даже не прислушивалась к разговору — она погрузилась в обычную свою апатию:
— Мы будем счастливы взять вас с собой, сударыня. Однако моему приятелю хотелось бы знать, на чью — мою или его — руку вы предпочли бы опереться.
Широко раскрыв огромные черные глаза, она с легким удивлением воззрилась на меня и проговорила:
— Сhe mi fa?
Я пояснил:
— Насколько помнится, друга-мужчину, который заботится о женщине — предупреждает ее желания, выполняет прихоти, потакает капризам, — у вас в Италии называют patito. Кого же из нас избрали бы вы своим patito?