— Лучше не говори об этом. Сенара не разговаривала с, тобой на эту тему?
— Нет.
— Я помню, в молодости Сенара постоянно болтала о ведьмах, напоминая людям о том, что и ее мать обвиняли в колдовстве. Она просто не понимала, что тогда говорить об этом опасно. Как, впрочем, и сейчас.
— Мы не слышали таких разговоров, мама.
— Об этом иногда шепчутся слуги… страх перед ведьмами. Простые люди все еще верят, и я не хочу, чтобы народ начал болтать о колдовстве только потому, что опять приехала Сенара. Так что, Берсаба, прошу тебя… если кто-то поднимет эту тему — оборви его. Я не хочу, чтобы все повторилось вновь.
— Конечно, мама, — согласилась я.
— Понимаешь, милая, когда невежественные люди собираются в толпу, то… Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Да, конечно. Они могут явиться сюда, в Тристан Прайори, как явились когда-то в замок Пейлинг. Они по-прежнему вешают и сжигают ведьм; они по-прежнему связывают им руки и ноги, а потом бросают в море, в реку или просто в пруд, если он достаточно глубок для того, чтобы в нем мог утонуть человек.
— Давай не думать об этом. И не говорить. Если ты услышишь, что об этом болтает кто-то из слуг, обрывай их. Они могут начать говорить об этом, потому что помнят бабушку Карлотты. А я этого не хочу, Берсаба.
— Я буду помнить об этом, мама, — неопределенно пообещала я, размышляя о том, заметила ли она, как я взволнована.
Поднимаясь к себе, я встретила на лестнице одну из служанок. В руке она держала платок.
— Его уронила леди Карлотта, — сказала она.
— Так почему ты не отнесешь его к ней в комнату? — спросила я.
Девушка явно смутилась.
— Мне страшно, госпожа Берсаба.
— Почему?
Девушка опустила глаза.
— Ну, чего ты боишься? — настаивала я. Она не могла ответить на этот вопрос. Я забрала у нее платок.
— Тебе не по себе от того, что она ведьма и может тебя сглазить? — спросила я.
— Ох, я боялась в этом признаться, госпожа Берсаба.
Я с удовлетворением подумала о том, как быстро распространяются слухи, а вслух сказала:
— Отдай его мне. Я занесу ей платок. Перед тем, как переступить порог, я произнесу молитву. Тебе следовало поступить именно так, верно?
— Думаю, что да, госпожа, но мне было трудно заставить себя…
— Ладно, не расстраивайся, я все улажу. Сложив платок, я направилась в комнату, в которой жила Карлотта. Я постучала в дверь, а поскольку ответа не было, то я открыла ее и вошла. На кровати лежала ее ночная рубашка, шелковая, украшенная тысячью оборок. Как красиво должна была выглядеть в ней Карлотта со своими темными, ниспадающими на плечи волосами! В воздухе чувствовался нежный запах духов. То, что здесь временно жила Карлотта, как-то изменило комнату.
Я тихо подошла к кровати и подняла ночную рубашку. Держа ее в руках, я представляла картину: я — невеста, и ко мне подходит Бастиан. Неожиданно на моем месте оказалась Карлотта, и я почувствовала себя отчаянно несчастной.
Неожиданно я ощутила, что за мной наблюдают. Я резко обернулась. Дверь в прихожую была открыта, и на пороге стояла Анна.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она с сильным акцентом.
— Я принесла платок твоей хозяйки, который она потеряла. Вот он, на столе.
Анна кивнула. Я понимала, что выгляжу глупо, стоя вот так, с ночной рубашкой в руках, и сказала:
— До чего красивая рубашка!
— Ее сшила я, — сообщила Анна.
— Поздравляю. Ты умеешь творить своей иглой настоящие чудеса.
Ее темные глаза смотрели на меня испытующе. Мне вдруг стало казаться, что меня видно насквозь, что эта женщина способна прочитать мои мысли: мою ненависть и желание отомстить Карлотте.
Анна молча подошла ко мне и, забрав у меня из рук ночную рубашку, положила ее на кровать.
Я подумала, что она обладает сверхъестественными способностями и знает, о чем я сейчас думаю. Анна будет охранять Карлотту, как сторожевой пес.
На следующий день я вновь ослушалась мать и выехала на прогулку одна. Я нуждалась в одиночестве, мне необходимо было подумать. Месть! Это чувство заполнило все мое существо. Мне казалось, что план составлен весьма умно: я останусь в стороне, а моя соперница погибнет. Любовь и тоска по Бастиану полностью растворились в этом новом чувстве.
Я отъехала не слишком далеко, когда заметила, что кобыла прихрамывает. Спешившись, я осмотрела копыта и увидела, что одна из подков потерялась. К счастью, до кузницы было всего около мили, и я тут же отправилась туда.
По пути я ласково уговаривала лошадь потерпеть, и наконец мы добрались до места. Ни мне ни Анжелет никогда не нравилось бывать здесь: кузнец — рослый широкоплечий мужчина — был малоприятным человеком, и мы всегда считали, что он, когда стоит у горящего горна, очень похож на дьявола, как будто готов бросить в пламя любого подвернувшегося под руку грешника, обрекая его на вечные мучения.
Томас Гаст был фанатичным верующим. Каждое воскресенье он выступал с проповедями в амбаре, стоявшем неподалеку от кузницы, и многие местные жители приходили послушать его — не потому, что разделяли его религиозную доктрину, а просто желая внимать его пламенным речам. Томас Гаст был пуританином и верил в то, что всякое удовольствие есть грех. В шутку я говорила Анжелет, переиначивая цитату из Евангелия: «Для Томаса Гаста единственный грешник, обреченный на вечные муки, дороже тысячи тех, кто вовремя покаялся».
Наши родители не были в восторге от этих горячих проповедей, опасаясь, что они могут вызвать в округе волнения. Они считали, что всякий человек вправе поклоняться Богу так, как велит ему его внутреннее убеждение, и при этом разумнее всего не навязывать своего мнения другим. Но Томас Гаст придерживался иной точки зрения. Он был уверен в том, что именно он, Томас Гаст, всегда прав, а все, кто хоть в чем-то с ним не согласны, пребывают в заблуждении. Более того, он не собирался оставлять их в неведении и переубеждал ближних своих словами, а если появлялась возможность, как в случае с членами его семьи, то и кожаным ремнем.
У него было десять детей, и все они вместе с бедняжкой-матерью жили в постоянном страхе, опасаясь вызвать гнев главы семьи каким-нибудь неосторожным словом или поступком, которые он мог расценить как греховные.