— Кибиткин, ты?
— Я, — говорю.
Хохол со мной служил. Видел он, как швыряло, говорит:
— Ну и полетал ты, Федорыч! Дивился я, как ты сигал, будто лягуха за комарами, а гляди — жив остался…
Федорыч попивал водку. Пил тайком от жены, и от начальства, и от большинства своих рабочих! Но как он ни таился, все знали. И доставалось Федорычу больше всего от жены. Начальство что? Начальству главное, чтоб на работе был трезв, а там кому какое дело — у каждого забот полно своих. А жена — вот она, как глаза раскрыла утром, так всё о семье думает. Одна взрослая дочка Федорыча училась в Ленинграде. Расход большой. Самим надо. Да и врачи запрещали ему пить, а жена верила им, как святым. И чуть потянет от Федорыча спиртным — скандал, крик, слёзы. А Федорычу и отбиться нечем. Крикнет:
— Замолчи, Надька!
— Дочке напишу! — грозит жена.
— Не ори, дай отдохнуть!
— Ах, отдохнуть?! Шары залил где-то — и отдохнуть! Пьяница…
Нет отдыха Федорычу. После пяти часов жена уже поджидала его. В случае если не заявился вскоре после гудка, бежала в контору. Если Федорыч в конторе — просто напомнит, что обед остывает, и уйдёт. Если же скажут, что его нету там, — бежит по родным и знакомым. Как найдёт — опять крик, и ещё больше, чем мужу, достанется тому, кто дал приют для выпивки. Поэтому знакомые и говорили:
— С водкой не приходи, Федорыч. Так посидеть заходи, а с водкой нет. Надька твоя налетит — я выпить не захочешь.
Одним словом, негде было выпить. И Федорыч решил заниматься этим делом в своей прорабской. Тут в столике он держал бутылку перцовой водки. Обыкновенно она стояла в самом захламлённом уголке. Если кто заглядывал туда, то видел стружки, клочья пакли, рваную бумагу и даже окурки. Перед обеденным перерывом Федорыч запрёт дверь на ключ, выпьет стаканчик и заест чесноком.
В тот день, когда Картавин в первый раз вошёл в прорабскую с направлением из конторы, Иван Федорыч сидел, уперев локти в стол, и смотрел в угол, о чём-то мечтая.
Картавин представился ему.
Федорыч молча оглядел появившуюся фигуру в серо-зелёном пиджаке, в серых брюках, в жёлтых туфлях и кивнул на лавку. Расспрашивал: где Картавин учился, откуда он родом и кто родители. Борис Дмитриевич ему коротко отвечал и сказал, что родителей у него нет.
— Так… значит, кончил учёбу, — закруглил тогда Федорыч разговор. — Теперь работать… Чертежи хорошо умеешь разбирать? Ну конечно, умеешь, должен уметь. Женат?
— Нет. Ещё нет.
— Эка-а… Ну так женишься. Только смотри, у нас, брат, тут это самое — сразу не кидайся, если рожица приглянется. Могут поколотить. Ты оглядись пока. Пусть узнают, кто ты есть, а там и действуй. Девок много…
Федорыч подмигнул, цокнул языком и, ткнув ногой в угол, спросил:
Вот с этим прибором умеешь работать?
Там стоял теодолит.
— Конечно, умею, — сказал Картавин.
— Вот и чудесно. Водку пьёшь?
— Нет…
— Не пьёшь? Ого-го! Будешь пить! Иначе вам удачи не видать. Не видать! — повторил он. — Строителю без водки нельзя. Я в прошлую зиму совсем тут рядом, за Бугорками, на скважине два раза чуть не замёрз. А как натёрся водкой да пару стаканов вовнутрь принял — и здоров. А ну-ка, закрой дверь.
Картавин повернул ключ.
Федорыч полез рукой в стол и достал бутылку с перцовкой. Затем из-под вороха чертежей извлёк стакан. Осмотрев его, отёр стенки с внутренней стороны кривым указательным пальцем и налил водки. Залпом выпил и, присев, зажмурился.
— Ах, хороша-а-а, — запел он, — хороша! Так и пошла, так и пошла по всем потрохам… На, пей! — налил он Картавину. Тот отказался. — Пей, пей, она слабая, не обижай старика.
Картавин выпил.
Федорыч сунул ему корочку хлеба.
— Понюхай, да пойдём обедать. После обеда проверим отметки в правом крыле, как бы пол не завысить…
Они вышли из прорабской. Гудок на шиферном заводе уже прогудел. Впереди них шло лишь трое задержавшихся рабочих. Слева по большой площадке ползали бульдозеры, выдирая ножами остатки кустарника. За площадкой желтели крыши изб, покрытых дранкой. Справа, в километре расстояния, за железной дорогой виднелся хвойный сырой лес.
— Водку не пей, — советовал Федорыч Карта— вину, держась, чтобы Картавин шагал рядом, края дорожки, бежавшей среди моря изрытого коричневого грунта и грязи, — водка дрянь, предательница. Если только к случаю… Перцовка хороша. И жжёт, и запаху нет… Напиваться нельзя.
Картавин слушал, а когда расходились, заметил, что он он не собирается пить.
— Да ты не серчай, — сказал Федорыч. — Брось ты, я же так. Оно хоть ты инженер, а я никаких образований не имею, но скажу: повидал я вашего брата ого сколько! Приедет — вроде ничего. А там: тык-мык, тык-мык — и укатил.
Федорыч не первый делал такие предупреждения. День назад, как только Картавин приехал в Кедринск, он побывал на приёме у управляющего трестом. В просторном кабинете справа, вдоль окон, тянулся узкий стол, покрытый зелёным сукном. А в углу, за маленьким столиком, сидел лысый худой старик с большим черепом, одетый в чёрную шёлковую рубашку. Картавин подошёл к столу, положил документы и сообщил, кто он и с какой целью прибыл. Управляющий кивнул на стул. Перебрал документы.
Борис Дмитриевич смотрел на жёлтый гладкий череп и ждал. Наконец череп приподнялся, и чёрные, старчески мутные глаза, сидящие в больших тёмных глазницах, уставились на него.
— Бетонные работы знаешь? — прогудел подвальный бас.
— Знаю.
— Земляные работы?
— Знаю.
— Гм…
Казалось, управляющий начинает сердиться.
А водку пьёшь? А? — управляющий качнул черепом, и в глазах его блеснула еле заметная искорка усмешки.
— По праздникам… — протянул Картавин, но бас перебил его:
— Ну ладно, ладно, начнёшь вилять. Скажу одно: знай только, с кем лить, где, когда и сколько. А сейчас иди, устраивайся с жильём.
После же Картавин узнал, что управляющий даёт такие советы абсолютно всем, кого принимает на работу, исключая женщин.
2
На работе Федорыч много шумел и ругался. В семье же был тих и спокоен. Прорабы подшучивали над ним, что вот, мол, Федорыч, на объекте ты прямо-таки герой, а как к жене попадёшь — и не пикнешь.
Федорыч отмалчивался, а в разговоре по душам говорил:
— Жена у меня — жалоб с моей стороны нет никаких. Хозяйственная, чистёха. А как где что нужное появятся — сейчас она разузнает и достанет. Я в хозяйство и не вмешиваюсь…
Только изредка, когда жена начинала войну, Федорыч протестовал. Он грозился всё перебить, всех разогнать и наконец куда-то уехать.
— Не могу я выпить, а? — кричал он, стоя в одном белье перед кухонной дверью, за которой скрывалась жена. — Я не заработал, а? Днём беготня, ругань, вечером покоя нет! Убирайтесь к чёрту со своими докторами! Плевать мне на них! Чтоб больше и на порог не пускала этих докторов.
В такие минуты жена превращалась в тихую, ласковую женщину и, пока муж не угомонится и не уснёт, продолжала быть такой. На другой же день Федорыч появлялся на объекте не к восьми, а часов в шесть утра. Примостится на лавке в прорабской и вздремнёт, покуда народу нет. А днём ходит хмурый, много, по любому поводу, ругается с бригадирами и, когда ковыляет на обед, то и, дело поёживается, скребёт затылок, удивлённо озираясь по сторонам, но всё-таки шагает.
Если в такой день с материалом бывало особенно туго и рабочие простаивали, Федорыча не устраивала послеобеденная доза. Походит, пошумит для порядка, зайдёт в прорабскую и пропустит граммов сто. А если в это время наезжало начальство, он «ударялся в бега».