То есть произошло следующее: на фоне необъятных хором, возведенных чиновным ворьем, именно детский приют с неправильно оформленным чем-то — именно приют вызвал желание разобраться. И снесли именно приют, а не тысячи краденных метров вилл с золотыми унитазами. В это же самое время на сайте с говорящим названием «Сноб» невежественный журналист опубликовал эссе против ненавистного ему Маркса, фамильярно именуя автора «Капитала» Карлушей, а десятки невежественных болванов невежде аплодировали: ах, хорошо сказал! На снос приюта реакций маловато — зачем личности сострадание нищим? — зато осуждение коллективных заблуждений у нас в чести. Принято как аксиома, что коллективные утопии — это зло, а развитие общества осуществляется через соревновательное самоутверждение личности. Так совпало, что в это же самое время я сел писать текст с предложением возвести в Москве странноприимный дом. Пока писал, выяснилось, что странноприимные дома в Москве не жалуют. Тем не менее я публикую данный текст с твердым убеждением, что только и именно осуществление этого плана может дать импульс жизни умирающему русскому обществу.
Умирает общество потому, что коллективная память стерлась за ненадобностью: на стройках капитализма мы забыли о том, что все мы смертны и надо успеть помочь ближнему, который, в свою очередь, поможет твоему потомству. Мы живем так, словно нашим внукам не понадобится кусок хлеба и глоток воды. Мы не успеваем дать, но каждый день успеваем отобрать. Возведенный в статус идеала принцип соревнования и победы сильнейшего напрочь вытеснил из общественного сознания то, что победа над себе подобными не является общественным идеалом. Нет, совсем наоборот! Эта мораль — «Умри ты сегодня, а я завтра», «Пусть всё достанется победителю» — есть мораль блатарей, многократно описанная в мемуарах выживших заключенных концлагерей. Даже в условиях общей беды мораль блатаря «Умри ты сегодня, а я завтра» оказывалась сильнее элементарного сострадания, простейшего инстинкта общественного самосохранения: если мы не поможем слабому, то и нам, и нашим детям никто не поможет.
Сегодня блатная мораль украшена якобы непререкаемой логикой рынка — как же: светлейшие умы человечества доказали, что равенство до добра не доведет, даешь неравенство! — и никому в голову не приходит, что логика эта не абсолютна. Рынок совсем не является идеалом общественного развития, напротив: рынок — это место, где побеждает хитрый, злой, лживый. Рынок — это место, где покупателя обвесят и обманут. Но прежде всего общество, назвавшее рынок идеалом, обмануло само себя. Общество до той поры является обществом — пока оно организовано так, чтобы помогать и давать, а не унижать и отбирать. Требуется помогать одиноким и старым, больным и лишенным крова, сиротам и калекам, детям и младенцам. Не давать из милости, дабы замолить грехи, — пресловутую «церковную десятину», налог на совесть, — но давать в первую очередь, и только во вторую — брать. Пока те, кто не может выжить без помощи, искомую помощь обретают — скопление людей в городах и селах можно именовать обществом и государством. Государство существует, чтобы защищать людей, а вовсе не затем, чтобы их использовать.
Если помощи нуждающимся нет, скопление особей можно именовать стадом или стаей, но на общество и государство это не похоже.
Рынок как принцип общежития отменяет коллективную ответственность и чувство товарищества. Каждый день мы предаем своих близких десятки раз — не поделившись, не истратив усилий на общее дело, не помня о голодающих, помогая унизить память о тех, кто помнил об общественном долге. Появляется «мораль профессионала», подменяющая мораль члена коллектива: пусть каждый хорошо делает свое дело и получает честное вознаграждение — один командует, другой пишет статьи, третий занимается проституцией, четвертый галерейным бизнесом. По-видимому, это разумно, если не учитывать того, что существует главная, первая профессия, — и эта первая профессия отнюдь не проституция, как думают некоторые. Первая профессия — это быть человеком. Общество выживает только в том случае, если живет общим делом. Первой профессией является забота о себе подобных. Если мы прямо сейчас не преодолеем моральную энтропию — не будем помогать ближним и дальним, не будем строить коллективную жизнь в буквальном смысле, а не риторически, — то общество, которое уже развалилось, потеряет и способность к возрождению. Строить в буквальном смысле — означает строительство приютов для бездомных.
Строить таковые необходимо всем миром.
Ниже я описал приют и его возможное функционирование. Я приветствую конструктивную критику и комментарии. Я приветствую советы — финансовые, архитектурные, производственные, организационные, правовые. Я прошу о соучастии как можно большее количество людей. Это наше общее дело. У российского философа Федорова есть книга «Философия общего дела». Вот именно о философии общего дела и речь. Речь идет о воспитании общественного сознания, о создании работающего проекта общества. В условиях, когда гражданское сознание подменено демагогией, — я обращаюсь ко всем с просьбой принять участие в деле строительства общего дома для сирых и покинутых. Почему странноприимный дом? В России сегодня огромное количество сирот и беспризорных, бездомных, бродяг и бесправных людей, отчаявшихся найти кров и работу. Также очень большое количество беженцев — людей, убежавших от произвола национальных диктаторов, от войн, от чиновников, укравших жилье. После распада Союза Советских Социалистических Республик в щели между новыми капиталистическими странами провалилось много людей. Счет на миллионы. Эти люди — беженцы, странники, бомжи, сироты. Нет в нашем так называемом обществе института, занимающегося их проблемой. Как нет такого института в мире — в масштабе всей планеты, переживающей сходный процесс. Но давайте попробуем локально, в одном месте. В дальнейшем, думаю, этот принцип возможно распространить повсеместно.
Как выглядит дом? Это простой дом с коридорной системой, комнаты с туалетами, площадь каждой комнаты не превышает 12–16 метров, и одна комната рассчитана на двоих или четверых. Для больных или для семей с малолетними предусмотрены иные условия. Для здоровых мужчин и женщин — именно так: тесно, но вполне приемлемо. Никаких эффектов современной архитектуры.
Принципиальным является то, что данное строение не служит объектом для самовыражения, — архитектором является житель данного дома и потребность выжить. Ни Заха Хадид, ни Норман Фостер не только не требуются, но не допускаются. Дом возникает как воплощение его необходимых функций — и только. В этом его эстетическая, она же этическая, задача. Комната мала — но это, если угодно, монастырская келья. Предполагается, что в самой комнате люди проводят минимальное время. День занят работой на пользу дома. Дом — это постоянно функционирующая мастерская. Главное в этом доме то, что дом рассчитан на развитие, он сделан так, чтобы разрастаться и принимать в себя все новых жильцов. За этим и строится — как убежище для беззащитных. В этот дом может прийти любой — усталый, больной, бездомный, одинокий. И каждый получит кров. Однако остаться в доме навсегда может только тот, кто работает на развитие этого дома. Таким образом, дом возводится силами тех, кто в нем живет, — это альтернативная государству модель. Я предлагаю бесконечное строительство дома — вширь и ввысь силами самих обитателей. Конструкция дома должна быть столь ясна и проста, а коммуникации столь элементарны, что экстенсивное развитие должно даваться легко. Пристроить одну комнату, и еще одну, и еще — это должно быть самым заурядным и будничным делом, не требующим ничего, кроме доброй воли и сил. Фактически речь идет о коммуне, о монастыре, о кибуце, об общине, выживающей собственными силами. Прецеденты таких коммун имеются — нищие своими силами, по собственной (не подержанной властями) инициативе создают себе убежища и жилища на свалках и пустырях, в брошенных домах, в разоренных заводах. Я предлагаю опереться на этот, уже существующий опыт коллективного строительства. Поддержать ближнего не обещаниями, не партийной корочкой, не благодушным враньем о том, что он скоро станет европейцем, — но лишь тем, что дать ему возможность выжить. Только лишь. Это немного, правда?