Однако современная парламентская система этого не позволяет. Не только потому, что депутаты коррумпированы, а многие из них бандиты или в прошлом бандиты. Не только потому, что правящая партия — партия гэбэшников. Но потому, что любые дебаты политиков не имеют никакого отношения к реальности. В условиях демократии — это уже давно параллельная реальность.
Требовать честных выборов можно: политика — такой же спорт, как футбол, где приветствуется объективное судейство.
Но полагать, что от победы «Яблока» или «Справедливой России» изменится жизнь людей, — примерно так же осмысленно, как полагать, что от победы «Зенита» над «Спартаком» улучшится медицинское обслуживание в микрорайоне.
Футбол и политика своим чередом — а жизнь своим чередом.
Следует в принципе реорганизовать парламентскую, а вместе с ней и политическую системы. От политической борьбы в парламенте надо отказаться. Депутаты должны представлять профессии и социальные страты. Следует выбирать депутатов от врачей, учителей, судей, моряков, летчиков, солдат, учеников старших классов, студентов, матерей, пенсионеров и так далее.
Общество должно вспомнить, что прежде всего это союз людей, отвечающих друг за друга. Солдат защищает врача, а врач лечит юриста — у них есть дети и родители, — и эта междисциплинарная связь для общества важнее тех гипотетических «прав», которые им обещает политик. Между профессиями и социальными группами существуют определенные отношения: жизнеспособность этих отношений — гарантия того, что организм живет. Прежде мы передоверяли посреднические функции между социальными стратами политикам, но практика показала, что политика стала представлять особую отдельную касту, не выражающую интересов всего общества.
Думаю, что политики должны быть представлены в парламенте наряду с врачами, и только. Это не ущемляет государственную власть, не подрывает внешнюю политику: речь идет о нижней палате парламента.
Роль верхней палаты (очищенной от ворья) будет заключаться в контроле над решениями Законодательного собрания, над распределением бюджета.
Но это дает возможность народу делегировать в парламент не того, кто обещает, но того, кто делает. Это позволяет видеть, куда идет бюджет — в медицину или на ракеты. Наконец, это возвращает смысл термину «демократия».
Слава пеплу (14.02.2012)
В Музее личных коллекций ГМИИ им. Пушкина открылась выставка книг, проиллюстрированных великими художниками
Поразительно то, что человечество, осудившее книжные костры в Берлине, с радостью приняло глобальное уничтожение книг.
Оказалось, что книги не обязательно жечь, как то практиковали халиф Омар и Геббельс, — куда эффективнее объявить существование книги ненужным.
Именно радикальный способ описал Брэдбери в антиутопии «451 градус по Фаренгейту»: книги заменил прогрессивный телеэкран; а тот, кто читает Данте и Марка Аврелия, — отныне враг развитого общества.
С непонятным удовлетворением мы произносим приговор гуманистической культуре: «Скоро потребность в бумажных изданиях отпадет». Аплодируем убийству книги — хотя осуждаем сожжение Александрийской библиотеки. Славим создателя компьютерных программ как современного гуманиста, хотя сделанное им прямо противоположно идее гуманизма.
Сегодняшний халиф Омар говорит: если то, что есть в книгах, — есть и в интернете, то книги не нужны; а если этого в интернете нет — тогда зачем эти книги?
Едва объем информации превышает размер, удобный для быстрого употребления, как вылезает мурло интернетного комиссара: «Слишком многабукаф!»
Этот окрик серьезнее, нежели хрестоматийное «Караул устал!» — те матросы действительно пытались слушать заседание Учредительного собрания, затянувшееся до полночи и не решившее ничего; сегодняшний матрос интернета рассуждение не воспринимает вообще.
Это началось не вчера: краткое изложение «Илиады», дайджест из «Государства» Платона, тезисы Гамлета — это реальность современного сознания. Масштаб сегодняшних разрушений превосходит былые, но основания те же; книги уничтожали всегда с одной целью — ради унификации общества, удобства управления.
Мы радуемся социальному развитию — интернетным революциям: порыв мгновенно делается всеобщим — каждый есть агитатор каждого. Обретена новая степень свободы: тиран не угонится за подписчиками сетей. Так вместо усатого Старшего Брата на экране телескрина появился Коллективный Старший Брат, тысячеглазый сторож мысли. Команда интернета заодно — и каждый интернет-матрос проверяет и судит каждого, и никакая власть не будет столь эффективна в унификации сознания.
В XX веке революции были книжными, бомбисты читали «Капитал», спорили о Гегеле. Имелся набор убеждений; чтобы доказать их ложность, требовался багаж знаний. Сегодняшний вольнодумец — собеседник сотен тысяч одновременно, он в непрестанном процессе самовыражения, никаким уникальным знанием не располагает по определению — он не сможет пустить его в ход. Времени нет, интернет-матрос пишет короткие восклицания и слышит ответные реплики. Это азбука флажков, сообщения сигнальщика.
За революциями XIX и XX веков стояли фундаментальные труды: Руссо, Прудон, Кропоткин, Маркс, Ленин. За революциями XXI века — книги нет ни единой. Вряд ли Шумпетера или Хайека можно считать инициаторами волнений, а детективы о Фандорине считать гуманистической литературой.
Движущей силой прогресса оказалось освобожденное из книжного плена невежество: мир усвоил главное — свобода лучше, чем несвобода (как прозорливо заметил наш временный президент, поклонник интернета), а детали излишни. Никакой тирании не устоять под этим напором — сатрап ищет оппонента, чтобы его покарать, а оппонента отныне нет. Дичайшая ситуация, когда противник везде, но невидим, — сводит тирана с ума.
Программой восстания не случайно делается отсутствие всякой программы — но даже если упорно пожелать возникновение таковой, это недостижимо: программа вытекает из теории, то есть из книги. А книги больше нет.
Мы говорим друг другу: важно свергнуть тиранию, сделать всё по закону, а программа приложится! Некогда эти слова уже звучали: «Главное нАчать!»
Штука в том, что сделать «по закону» можно лишь при наличии книги, описывающей закон, а теоретической книги мы знать не желаем. Сделаем по понятиям, по неким общим представлениям — так сказать точнее.
Как в сказке про кашу, которая выползла из горшочка и затопила город, из сознания миллионов вырвалась десятилетиями булькавшая идеологическая каша: хотим быть свободными и не замечать других; хотим иметь права и не иметь обязанностей; не хотим казармы, а то, что 90 процентов населения мира живет в бараках, мы за казарменный образ жизни не считаем; бомбим всех, кто не согласен с идеалами демократии, которые гласят, что с ними можно не соглашаться; страшимся мусульманской угрозы, но планомерно уничтожаем христианскую парадигму в искусстве и морали; и так далее, и так далее. Это, безусловно, свободолюбивая каша, но сварена она наспех, без книжных рецептов, сварена коллективным сознанием — по понятиям интернет-матросов.
Эта комковатая каша, накопленная в миллионах голов, расползается по миру — и, как в сказке, мир тонет в каше, тирания локальных диктаторов неизбежно тонет тоже — но тонет вообще всё. Нет способа потоп остановить.
Образ расползающейся каши и ветхозаветный потоп — это одна и та же метафора. Полагаю, история потопа связана именно с этой неукротимой стихией: с водоворотами сумбурных желаний, фонтаном воль и страстей.
Интернетные революции обозначили новое состояние мира — посткнижное бытие. В известном смысле новое посткнижное бытие есть бытие внеисторическое, лишенное памяти и диалога времен. Мы помним только то, что случилось до обеда, и нетвердо. Это, разумеется, не значит, что история прекратила движение. Это лишь значит, что данный отрезок истории — как это уже случалось прежде — не желает обладать памятью.
Всеобщее самовыражение (те 15 минут славы для каждого обывателя, о которых вещал Ворхол) привело к остановке процесса мышления. Помните, как Добчинский просит Хлестакова сказать императору о том, что, мол, живет в городе Н. такой вот — Добчинский! Это и есть главная цель современного гражданина — заявить о своем присутствии, — в этом его свобода. Поскольку желание «обозначить свое присутствие» сильнее желания «быть» — вся энергия существования уходит на воспроизведение отработанных сознанием клише.