Зэк тот был из Москвы. И тоже какой-то странный. Ему было чуть за тридцать. Он был интеллигентный, со всеми доброжелательный, и, должно быть, очень умный. Он очень быстро поставил себя в зоне и среди зэков, и среди начальства, которое относилось к нему с некоторым даже почтением, так что все как-то сразу забыли о том, что осужден он по такой статье. А когда открылось, что сидит он за политику (а открылось это очень просто: в зону попал журнал «Огонек», в котором об этом человеке писали как о политическом диссиденте и яром противнике советской власти. Возможно, именно эта статья в «Огоньке» и спасла ему жизнь в лагерях и тюрьмах), и когда все вдруг увидели, что наш замполит — при всех! — здоровается с ним за руку, все ошалели. Кем он был по образованию, я не знаю, но только все в зоне шли к нему, когда требовалось обжаловать приговор или написать помиловку. И однажды именно по его помиловке из зоны ушел один зэк. Ну тогда, сами понимаете, ни о какой 121-й и речи не возникало. Жил он со всеми в отряде дружно и даже спал на лучшей койке. Наша «крутизна» лагерная его уважала, хотя он ни с кем особо не общался. Кроме одного молодого парня — лагерного художника — литовца, которому он впоследствии помог освободиться по УДО, через полсрока. После того, как этот художник освободился, он и вообще замкнулся в себе и общался только с Ширяевым. Их часто видели вдвоем в библиотеке, и Пономарь сказал мне, что этот политик помогает Ширяеву в английском.
Я заметил, что когда я появлялся в библиотеке, политик сразу же отрывался от книги, если был один, и долго смотрел на меня, чуть улыбаясь своими умными глазами из-под красивых очков. Я почему-то смущался, любопытство и желание заговорить с ним притягивали меня к нему, но, зная о его статье, я, дурак, все же остерегался общаться с ним. Я тогда подумал: «Ширяеву можно. Он что — пришел и ушел. А мне тут еще кантоваться и кантоваться». А потом, когда Сергей уже освободился и моя тоска по нему иссушила меня, этот зэк как-то сам подошел ко мне в столовой и тихо сказал: «Берегите себя. Вы еще так молоды! И я уверен, ваш друг вас дождется». И все. Больше ни единого слова. И мне после этих его слов стало легче. А на «вы» ко мне еще ни разу в жизни, кроме как судьи, никто не обращался. Это поразило меня.
«На дворе был месяц май»
Зона находилась на высоком холме, и барак наш был расположен прямо возле предзонников и заборов. Выглянув из окна последнего пятого этажа барака, можно было увидеть весь город как на ладони. Я часто сидел на подоконнике и смотрел куда-то вдаль, думал о чем-нибудь своем, или вообще ни о чем, или обо всем сразу, потому что именно весна, самое ее начало, побуждают нас задумываться сразу обо всем. А Сережа в это время, как обычно, сидя рядом у окна на тубаре, что-то мастерил, время от времени бросая на меня свой взгляд, полный любви, нежности и одновременно исполненный грусти и тоски. Приближалось время его освобождения, поэтому мы чаще молчали — молчали днями, ночами могли не проронить ни звука. Нам было хорошо просто от того, что мы были рядом. Мне кажется, что мы даже излучали какое-то невидимое тепло. А ведь счастливых людей замечаешь скорее, нежели людей несчастных, и поэтому, когда вдруг мимо нас с очередным нарядом вдруг проходил все тот же Ширяев, он нам улыбался. Бывает же такое!
На дворе был май месяц, и вокруг все цвело и благоухало. Зимой в зоне всех охватывает какое-то унынье, безысходность, усталость, постоянно хочется спать — все равно где, хоть даже стоя. А весной и летом, но особенно весной, вдруг поднимается к горлу тоска по воле, по дому, по друзьям, по городу, где ты родился и вырос. Душа в лагере повинуется весне и тоже как бы расцветает, оттаивает, просыпается. Тянет ее куда-то — гулять, веселиться, влюбляться. Но вынужден сидеть и гнить в этой гадкой душегубке.
С приходом весны наша с Сергеем тяга друг к другу вспыхнула с новой силой. Мы совсем голову потеряли — трахались и на работе в складе, и на бараке, когда все уходили в баню или в кино по воскресеньям. А с баней, между прочим, и вообще получился цирк.
Поначалу все было в порядке. Мы друг другу терли спины и т. д. — в бане все так делают. Но с каждым разом нам обоим становилось все труднее и труднее сдерживаться, да и не хотели мы сдерживаться. У Сереги были друзья в котельной, которая находилась совсем на отшибе — в дальнем углу промзоны.