– Скажи спасибо и на том, – раздраженно произнес он. – Ты что же, поругаться хочешь?
– Я ничего не хочу, Миша. Но скоро наша жизнь изменится – и не к лучшему. С ним в наш дом явилось зло.
– Куда уж хуже-то, – огрызнулся он. Опять на нее стих пророческий нашел, как называл это когда-то покойный дядя Гена. С одной стороны, врач был даже рад, что Ланка настроена против чужака. С другой – а вдруг она притворяется, говорит это для отвода глаз, чтобы успокоить его подозрения. Как мало он знал собственную жену, с которой вместе вырос!
Михаил развернулся и ушел – решил, чтобы успокоиться, проверить снаряжение перед выходом. На Ланку без толку было сердиться. И ведь как она мастерски перевела разговор – на вопрос-то она так и не ответила. Всегда такая была.
Тогда, двадцать лет назад, незадолго до Катастрофы, Михаил и не подозревал, что у Ланки уже завязались с кем-то серьезные отношения. Тем летом запланированный ее отъезд в Питер все откладывался, чему он был несказанно рад, и она периодически таскала его с собой сопровождающим. С Ланкой он готов был даже по торговым центрам ходить терпеливо, а ей, как она объясняла, надо было собраться в дорогу как следует. Почему приодеться нельзя было в Питере, где наверняка полно было таких же магазинов, он не понимал. Как не понимал и то, почему она вдруг изменила своим вечным сарафанам, которые сама себе шила. Кажется, тогда и появился у нее на шее тот серебряный амулет на шнурке – или это случилось раньше, еще в пору увлечения реконструкторами? Он ругал себя потом, что многого не замечал, невнимателен был к ней. Она постоянно щебетала что-то вроде: «Миша, представляешь, тот парень сказал, что амулет должен быть медный, что наши предки не носили серебра, что серебряный не подействует. И думает, что он – самый умный. А мне его зарядили, это очень сильный амулет, женский, и серебро – самый подходящий материал, чистый». А он пропускал мимо ушей все эти ее глупости. А иной раз она начинала рассказывать ему, какое значение имела раньше вышивка на одежде – по ней можно было определить многое: возраст, семейное положение, принадлежность к тому или иному роду. Он посмеивался и говорил, что одежда и аксессуары очень информативны и сейчас. Например, можно уверенно утверждать, что вон тот парень в черном с подведенными глазами – гот. А кулон на шее девчонки в джинсах и майке выдает в ней поклонницу рок-музыки и фанатку группы «Пикник». Почему он не подумал, что перемены могли быть связаны с появившимся в ее жизни другим мужчиной? Не задался вопросом, кто заряжает ей амулеты, кому она доверяет, кого слушает? Видел только, что Ланка стала беспокойной, все валилось у нее из рук, иногда даже выходила из своей комнаты с покрасневшими глазами, но в ответ на расспросы только жаловалась на головную боль. Потом вдруг однажды утром в доме поднялась суета, тетя Соня с перекошенным лицом выскочила из Ланкиной комнаты, вызвали «Скорую» и сестру увезли в больницу. Тетя Соня выкинула какой-то клочок бумаги в мусорное ведро – Михаил достал, развернул. Ланкиным детским, старательным почерком было написано: «Прошу в моей смерти никого не винить. Мама, прости». На журнальном столике валялась пустая упаковка из-под таблеток. Отец куда-то ходил, с кем-то разговаривал по телефону – речь шла о том, чтобы представить дело как случайность: если бы происшедшее признали попыткой суицида, Ланку упекли бы, как понял Михаил, в психушку. Его трясло, он не мог понять, что произошло. Да, последнее время Ланка была какая-то нервная, но он думал, что это из-за предстоящего отъезда. Ему и самому было несладко, и теперь он клял себя за то, что, поглощенный собственными мыслями, чуть не проворонил сестру. Он не осуждал ее – бедная девочка, видно, просто запуталась в жизни, в своих переживаниях. Но лишний раз убедился – без него она пропадет, она слишком ранима и нуждается в постоянной опеке, иначе никакие амулеты не помогут. К счастью, Ланка вроде шла на поправку – ей вовремя сделали промывание желудка, и через полторы недели разрешили вернуться домой. Отец привез ее на машине – бледную, осунувшуюся. Перед этим он провел среди них разъяснительную беседу – чтобы ни в коем случае бедную девочку не ругать и вопросами не мучить. Пришлось Михаилу сделать вид, что согласен, хотя любопытство разбирало невыносимо. Тетя Соня, глотая слезы, к возвращению дочери испекла ее любимый яблочный пирог. Ланка приехала бледненькая, но в целом вроде такая же, как прежде, по непроницаемому лицу ее ни о чем нельзя было догадаться. Теперь за ней следили, и она это, кажется, понимала. Михаил всюду сопровождал ее в поездках, а она вроде ничего против не имела. Даже как будто опять стала лучше к нему относиться, но о случившемся молчала. И лишь постепенно он начал замечать произошедшие в ней перемены.