— Так-то вот… А вчера вечером она умерла.
— А?
— Завтра похороны… а сегодня, я слышал, тело положат в гроб…
— Так значит, жена профессора Пака с кафедры социальных наук…
Профессор горько усмехнулся. Осенние лучи мельтешили на носках моих лаковых ботинок.
Когда брат впервые заговорил о том, чтобы убить мать, лучи ранней осени тоже извивались и скользили между пальцами на моих ногах. Разговор происходил на усыпанном мелкой галькой берегу моря. Понимал ли я тогда? Скорей всего, да. С белым, словно бумага, лицом брат говорил тихим голосом с постоянно прорывающимся кашлем, и я не видел ни малейшего повода ненавидеть его. Потому что, если я должен был ненавидеть брата, начавшего такой разговор, то точно так же я должен был бы ненавидеть и мать; на деле же я не питал ненависти ни к нему, ни к ней. Я любил обоих. И если всё же допустить, что я их ненавидел, то источником этой ненависти было не что иное, как бесконечная любовь к ним. Однако, даже сказав «люблю», разумом я не мог постичь весь этот заговор, что вышел из ада и гулко отдавался в моей душе — отвратительный заговор, услышанный мною на залитом лучами солнца морском побережье. Было бы лучше, если бы я мог согласно кивать головой, считая, что такой замысел брата — вполне естественная вещь, извлекая из памяти те надрывающие душу звуки его песни, которую я хранил глубоко в своём сердце-раковине, той песни, услышанной мною несколько лет назад на побережье, куда я вышел на рассвете, ступая по его следам.
Всё произошло примерно тогда же, когда я ни свет ни заря потащился вслед за братом на берег моря. Однажды вечером мать привела в дом мужчину на вид лет сорока. Это было ещё до того, как мать занялась торговлей рыбой — в то время она подрабатывала шитьём и потихоньку распродавала оставшийся домашний скарб — тем мы и жили. Глаза этого мужчины были с двойным веком, лицо худощавое, закопчённое на морском ветру. Гость держал себя очень самоуверенно, провёл ночь с матерью, а на рассвете ушёл. Всю ту ночь мы с сестрой продрожали от страха и так и не смогли заснуть. Похоже, что и брат, ходивший тогда в среднюю школу, не сомкнул глаз, ворочаясь с боку на бок. На следующий день брат в школу не пошёл. Это был самый первый мужчина, кого мать подпустила к себе после смерти отца. Если посчитать, то после того раза ночной гость почти целый год наведывался к нам от случая к случаю, за это время мы узнали, что он был капитаном судна, сбывающего контрабанду японцам. Тогда было совершенно непонятно, для чего мать привела в дом этого человека, при этом не удосужившись представить его нам, и даже не давала возможности заговорить об этом. Хоть жили мы и небогато, но никто в нашем доме не выказывал неудовольствия или возмущения по этому поводу. Если уж на то пошло, то со стороны матери не наблюдалось никаких попыток привлечь этого мужчину на роль отца и хозяина дома.
На следующий день после того, как он ушёл, мать повела себя так, будто очень провинилась перед братом. Брат же поначалу, похоже, совершенно растерялся. Весь гнев, что застыл в его зрачках и чувствовался в его молчании, не вылился в какое-либо действие. Только молчание — и больше ничего. Однако было видно, что он не мог на что-либо решиться только потому, что помнил о своём возрасте. Второй мужчина был таможенным инспектором. Бородатый. У него тоже глаза были с двойным веком. Судя по всему, он был алкоголиком, так как от него постоянно несло спиртным. Третий работал в береговой охране. Похоже, он был моложе матери. Бледнолицый, с глазами навыкате, он вечно бросал на нас враждебные взгляды.