Между тем галоши офицерам не разрешалось носить. Мало того, что они не входили в перечень штатного обмундирования. Они еще и запрещались комендатурой, и обували их вдали от бдительных уставных глаз. Трижды уже Колкин использовал галоши по их прямому назначению, ни разу не показавшись в них коменданту. Нести какую-либо поклажу в руках военно-морскому офицеру не полагалось (кроме портфеля), карманы шинели галош не вмещали. И Колкин обычно за несколько домов до комендатуры заходил в какой-либо подъезд и оставлял там на невидном месте сверток с незаменимой для патрулирования обувкой. После же окончания инструктажа — заходил в подъезд и забирал столь любезные его душе галоши.
Пасмурным мартовским днем сошел он с барказа на Минную стенку, прокатил на троллейбусе три остановки до конца улицы Ленина, где комендатура, в подъезде соседнего дома оставил сверток с галошами, бодро доложил о себе коменданту города и вместе с дюжиной других офицеров выслушал дежурный набор глаголов типа «не пущать», «препятствовать», «не разрешать», «проявлять строгость» и так далее. Затем наступил час дележки города на районы патрулирования, и Колкину достался самый пьяный и грязный край Корабельной стороны. Ничем не проявив недовольства, он покинул комендатуру, зашел в подъезд и не нашел за поворотом лестницы свертка с галошами. Прикрепленные к нему матросы с крейсера «Дзержинский» в некотором недоумении поглядывали на него. Постояв в раздумчивости минуту, Колкин решил, что ошибся, и заглянул в соседний подъезд. Но и там галош не нашел. Поняв наконец, что галоши просто-напросто сперли, Колкин решительно зашагал к троллейбусу, зная, что ждет его на Корабельной стороне.
Он по колено изгваздался в черной с масляными пятнами грязи. Около полуночи доложился в комендатуре, через час был на крейсере, сдал арсенальщику пистолет, стянул ботинки, едва не порвав шнурки, и повалился спать.
К утру, разумеется, вестовой вычистил ботинки, да у Колкина были запасные.
Утеря галош — мелочный пустяк для кармана командира дивизиона, месячного жалованья хватило бы на десять мешков резиновой низкообрезанной обуви…
Пустяковый эпизод этот возбудил, однако же, в Колкине уйму тревожных мыслей, вверг в уныние и тяжкие раздумья, словно при патрулировании утерян был пистолет или из каюты исчез кортик.
То и другое влекло дознание, утомительное писание объяснительных бумаг, и если с кортиком все ясно, предмет сей стоил по флотским ведомостям всего 900 рублей, то утеря пистолета означала по меньшей мере приказ по эскадре с предупреждением о не полном служебном соответствии.
Между тем пропажа, а точнее, кража галош ничем Колкину не грозила. С этими галошами вечные истории идиотского толка. Офицеры галоши теряли, забывали их в ресторанах, путали с чужими, когда бывали в гостях, для чего кое-кто, знал он, пришпиливает изнутри галош металлические литеры или цифры. Но помогут ли владельцу галош эти отличительные приметы, если бежавший по грязи офицер понимает, влетев без галош в троллейбус, во что обошлась ему спешка.
Короче, можно плюнуть и про галоши забыть. (По какому-то невероятному стечению обстоятельств вместе с пропажей галош из строевой канцелярии крейсера исчез отчет комиссии о непорядках в снарядных погребах дивизиона, и Колкина ни за что ни про что удостоили благодарности.) Однако все те же «галошные» мысли будоражили капитан-лейтенанта Колкина, а память подсказывала ему давно прошедшие события, к пропаже галош вроде бы никакого отношения не имевшие, но тем не менее столь же неприятные. Потому что не раз уже оказывался он в нелепых, унижающих его ситуациях, противных, гадких. Так, за год до выпуска познакомился он с чудесной девушкой из очень культурной, воспитанной, интеллигентной семьи, вознамерился связать будущую жизнь именно с нею, чему она не только не препятствовала, но давала ощутимые поводы, однажды назвала себя его невестой и не противилась поцелуям. Училась она на четвертом курсе ЛГУ, папа-профессор и мама-домохозяйка надежно приглядывали за дочкой. Уже в звании мичмана Колкин отправился на стажировку, кое-кого из близких друзей пригласил на свадьбу, тревожился, не получая от любимой Ниночки писем. Вернулся в Ленинград накануне выпуска, бросился к невесте, к дому ее на Литейном — и увидел издали, как у подъезда толпятся празднично одетые люди, и страшная догадка кольнула в сердце. Да, он не ошибся, рука и сердце возлюбленной достались пехотному майору, что было вдвойне, втройне обидно, поскольку в военно-морских силах бытовало выражение: «Флотский кок выше пехотного майора!» Уже здесь, в Севастополе, на третьем году службы, покинув Ленинград холостяком, постиг он глубину кровоточащей раны. Найти здесь, в южном городе, полном красавиц, истинную спутницу жизни оказалось задачей неразрешимой, потому что все они были перелапаны еще до того, как у них появились округлости, к которым непроизвольно тянутся руки мужчин. Правда, красавицы — почти поголовно — соглашались любить офицеров просто так, за саму ночную любовь, к одной такой даме Колкин похаживал месяцев шесть, пока по кое-каким намекам не понял, что скоро появится мужчина, который вкладывает в даму больше того, что дает ей командир зенитного дивизиона. И мужчиной мог быть какой-нибудь штурман с китобойной флотилии, всегда заваливавшей Одессу и Севастополь иноземными предметами бытового обихода.