Меняя командный пункт, Петро попал под пулеметный огонь, пополз, вскочил в развороченную снарядом траншею.
Она вся была завалена трупами вражеских солдат. Два пулеметчика из роты Петра, в мокрых, приставших к телу гимнастерках, пытались установить на бруствере «максим».
— Черт!.. Поставить негде… Придется выкидать мертвяков.
Петро выкарабкался и поспешил за связистами, тянувшими кабель.
К полудню в руках у противника оставался только гребень высоты, но держался он за него упорно, и продвижение стрелков снова застопорилось.
Особенно досаждал наступающим пулеметный огонь из амбразур большого бетонного дота. Его долго и сосредоточенно обстреливали тяжелые орудия, бомбили штурмовые самолеты. Но гарнизон дота оставался невредимым. Как только поднималась пехота, из амбразур снова хлестал огонь крупнокалиберных пулеметов и прижимал атакующих к земле.
Рота Петра несла потери, орудия сопровождения отстали, и, пока артиллеристы тянули их на лямках в гору, командиры взводов пытались прорваться вперед под прикрытием огня бронебойщиков и минометов.
— Что же вы, гвардейцы!? — хрипло кричал впереди младший лейтенант. — Или сил не хватает?.. Не дадим им удрать из Севастополя… За мной, орлы!..
Он встал во весь рост и тут же упал, срезанный пулеметной очередью.
Петро понял, что теперь никакая сила не оторвет людей от земли, а это-то и было губительным: гитлеровцы вели по ним прицельный огонь.
Надо было во что бы то ни стало блокировать проклятый дот, ослепить, взорвать его!.. Петро глядел на бетонную грибообразную глыбу с узкими амбразурами, и у него перехватывало горло от ярости. К доту не было никаких скрытых подходов, которыми могли бы пробраться подрывники.
А Тимковский, нервничая, поминутно требовал по рации:
— Поднимай людей! Что залегли? До утра будете тянуть?!
Петро с большим усилием сдерживал желание лично броситься в атаку. Может быть, ему удалось бы увлечь людей, оторвать их от земли… Но рассудок подсказывал другое: так можно поступить лишь в отчаянии. В лоб здесь не возьмешь.
— Принимаю меры к блокированию дота, — доложил он Тимковскому. — Прошу прибавить огонька…
Петро вызвал Евстигнеева, поручил возглавить группу и вместе с ней обезвредить дот…
— Без этого не продвинемся, — сказал Евстигнеев, измеряя прищуренным глазом расстояние до противника. И вдруг радостно воскликнул:
— Флажок!..
Из окопов тоже заметили красный лоскут материи на гребне; по цепи понеслись восторженные крики:
— Флажок! Флажок!.. Товарищ комроты, глядите!
Петро видел, что фашисты еще бьют из дота, но огонь их уже ослабевал. Красный флажок, поднятый каким-то смельчаком в тылу у противника, создал в настроении бойцов тот перелом, который должен был обеспечить успех атаки.
Петро с маху вскочил на бруствер, поднял над головой автомат:
— Вперед, гвардейцы! Высота наша!
Он взбирался вверх, не пригибаясь, хрипло дыша. Только один раз оглянулся… Гвардейцы поднимались за ним цепью, стреляя на ходу, скользя по крутому подъему. Сзади, не отставая от пехоты, волокли орудия артиллеристы. На плечи людей, на развороченную землю оседала белая горьковатая пыль.
Уже на самом гребне Петро смахнул пот, заливавший глаза, огляделся.
Из траншей, испуганно вскинув руки, вылезали один за другим вражеские солдаты. Офицер, в мятом, испачканном известняком и глиной кителе, без головного убора, признав в Петре командира, шагнул к нему. Не опуская рук, услужливо доложил:
— Цейн зольдатен… Ейн официр… Плен…
Из окопов, укрытий, щелей карабкались все новые и новые группы солдат. Петро, приказав одному из лейтенантов разоружать их и направлять на пункт сбора пленных, прошел с Евстигнеевым вдоль линии вражеской обороны.
В некоторых траншеях еще сидели растерянные, оглохшие от обстрела и бомбежки немецкие солдаты. Они робко и подобострастно следили за каждым движением Петра и Евстигнеева, заискивающе улыбались.
— Вылезай, хриц, вылезай! — покрикивал Евстигнеев.
Тучный лысый ефрейтор, уцепившись грязными руками за кромку щели, пытался выкарабкаться и никак не мог. Из-под скрюченных, с крупными заусеницами, пальцев его сыпалась рыхлая каменистая порода. Не спуская с Петра округленных от страха глаз, он с силой уперся тяжелым ботинком в грудь раненого, лежащего на дне щели, и наконец выбрался. Раненый застонал, но толстяк даже не обернулся.
— Эх, пес, а не человек! — выругался Евстигнеев.
— Не задерживаться! — донеслась до слуха Петра команда. — Вперед, на Севастополь!..
Петро узнал голос Тимковского. Прижав рукой сумку, чтобы не болталась, он побежал к нему.
Комбат, возбужденный и сердитый, отдавал какие-то приказания начальнику своего штаба и одновременно переругивался с артиллерийским капитаном. На груди у него болтался вынутый из чехла бинокль: Тимковский брался за него, подносил к глазам, но его то и дело отвлекали.
— Что разгуливаете? — накинулся он на Петра. — Сейчас получите задачу…
К Петру подошел Сандунян.
— Ругается, значит доволен, — сказал он, показывая на комбата одними бровями. — Когда сердит, вежлив как… японский дипломат…
Петро засмеялся. Они закурили. Пыхнув папироской и уже спокойнее поглядев по сторонам, Петро только сейчас увидел внизу, в легкой дымке, зеленое море, бледно-золотые облака над ним, серые квадраты города… Он схватил Сандуняна за рукав гимнастерки:
— Севастополь! Арсен, да посмотри же!..
Перед ними лежал город, о котором они за годы войны слышали столько легендарного. Он казался совершенно вымершим, безлюдным. Даже издали было видно, что строения разрушены, закопчены пожарами. И сейчас, справа, в районе пристани, клубился угольно-черный дым.
— Это возле Графской пристани горит, — сказал кто-то. К городу спускались с горы разрозненные группы бойцов, орудия. Сзади подтягивались танки, тягачи, пехота… Штурмовики и тяжелые бомбардировщики обрушивали свои удары уже где-то дальше, за городом.
Предстояло овладеть третьим рубежом обороны противника, и впереди уже велась разведка боем…
Потеряв ключевую высоту перед Севастополем, враг не мог оказать серьезного сопротивления. Днем рота Петра вела бой у самых окраин города…
Гитлеровцы, теснимые частями 4-го Украинского фронта и Отдельной Приморской армии, отходили на последний свой рубеж в Крыму — к Херсонесу…
На рассвете Тимковский разыскал Петра в полуподвальной комнате трехэтажного жилого дома. В здании были выбиты все окна, пол усеян стеклом и штукатуркой. Лежа в самых разнообразных позах, спали бойцы, Петро, уронив на руки голову со сбившейся на затылок фуражкой, сладко похрапывал в углу, около низенького детского столика.
Тимковский постоял над ним, тихонько потряс за плечо.
Петро вскочил, красными, воспаленными глазами посмотрел на майора. По сонному лицу его с глубокими отпечатками складок рукава еще бродили неясные тени.
— Царствие небесное так проспишь, — сказал Тимковский. — Поднимай роту, пойдем фашистов добивать…
Он показал на двухверстке, куда нужно Петру вести своих людей.
Петро поднял бойцов, забрал каску и автомат.
В полутемном коридорчике, очевидно, служившем прежним жильцам квартиры прихожей, он мимоходом взглянул в расколотое снизу доверху зеркало и так и застыл с протянутой к двери рукой. На него удивленно смотрел какой-то чумазый детина с впавшими небритыми щеками и вымазанным известкой носом.
Петро задержался у зеркала, немного привел себя в порядок и, вскинув автомат по-охотничьи, на плечо, вышел на улицу.
По изрытой взрывами брусчатке шли саперы с миноискателями, моряки, тянули провод связисты.
Пехотный майор в перетянутой ремнями шинели помогал растащить сбившиеся в узком проезде повозки.
— Ну, куда вас черти несут? — беззлобно кричал он на ездовых. — Противник еще в городе…
Повозочные, флегматично помахивая кнутами, упрямо пробивались куда-то вперед, к центру.