Фильченков и бойцы выглянули из-за бруствера. Они увидели нечто странное: два черных ручья ползли с высоты в долину.
— Овцы это, овцы, товарищ политрук! — крикнул Одинцов.
— Это что еще за трюк? — недоумевающе глядя на командира, спросил Цибулько.
— Все ясно, — ответил Фильченков, — гитлеровцы гонят впереди себя овец, хотят атаковать нас, прикрываясь ими.
— В плен брать надо только овец, отправим в Севастополь, — улыбаясь, заметил Паршин.
Стадо приближалось. Овцы заполнили все пространство впереди. Одна часть их шла прямо на рубеж Фильченкова и его бойцов. — Цибулько, пулемет!
— Есть пулемет, товарищ политрук!
— Изготовиться к стрельбе, приготовить гранаты!
Николай различил за черной массой овечьих тел серо-зеленые мундиры. Гитлеровцы, низко пригибаясь, бежали, едва поспевая за тонконогими перепуганными овцами.
— Цибулько! — крикнул политрук. — Огонь!
Пулемет хлестнул меткой уничтожающей струей. Овцы шарахнулись в стороны, обнажив прятавшихся за ними фашистов. Те бросились вперед, к позициям моряков.
— Бить гранатами! — скомандовал политрук и первым бросил гранату. Но морякам помешали овцы. Обезумевшие от грохота боя, они повернули на высоту и, прыгая через окопчик моряков, устремились на противоположные скаты. Цибулько стал стрелять по овцам, чтобы разогнать их и дать возможность товарищам бросать гранаты во врагов. Овцы в страхе шарахнулись назад, сбивая гитлеровцев с ног. Фильченков заметил замешательство противника, выскочил из окопа, метнул в фашистов одну за другой несколько гранат. За Фильченковым на бруствер окопа выскочили остальные, стали забрасывать врагов гранатами.
Атака была отбита. Моряки, удовлетворенные победой, вернулись в окоп. Хозяйственный Красносельский начал перетаскивать убитых овец на свою сторону.
— Не пропадать же добру, — приговаривал он.
Паршин и Одинцов смеялись, глядя, как бойцы соседней роты, чьи позиции были неподалеку, гонялись за овцами, забежавшими в тыл, собирая их в кучу. К морякам на высоту поднялся комиссар Мельник. Фильченков доложил ему, как прошел бой.
— Это была первая попытка врага, — сказал Мельник. — Скоро, наверное, фашисты пойдут опять — и большими силами. Разведка донесла, что из Бахчисарая движутся колонны танков. Прорыв они, вероятно, попытаются совершить правее нас, на участке Камышлы, но возможно, что попытаются проникнуть на шоссе и по этой дороге. Надо закрыть эту щель. Вам пора перебираться вон туда, к насыпи, быть готовыми встретить танки. — Старший политрук отвел Фильченкова в сторону и оказал ему тихо: — Помни, Коля, резервы могут и не подойти, а у нас людей почти нет. Я думаю, тебе хватит четырех человек. Остальных с пулеметом оставлю на высоте: это для поддержки вас с фланга, а то будет трудно. Танки все-таки надо задержать.
— Задержим, — уверенно сказал Фильченков и спросил: — Как комбат?
— Ослаб совсем, крови много вышло. А в госпиталь идти отказался. Ну, Коля, будь готов… — Комиссар тепло, по-братски обнял Николая. Знал Мельник, на какое трудное дело отправляет своего лучшего политработника. Он верил в него и сказал ему: — Учить тебя нечего, сам знаешь, когда и как поступить. Помни одно: танки не должны выйти на шоссе. Поручаю эту трудную задачу тебе.
— Вы знаете меня, Василий Иванович, и верьте мне, я оправдаю это доверие. Танки не пройдут.
Матросы роты Фильченкова — их здесь было всего десять человек — стояли перед своим политруком. Он знал, что любой пойдет на самое опасное дело. Кого же из них взять с собой? Было трудно назвать лучших: все были лучшие. Подумав, он сказал:
— Те, кого назову, пойдут со мной. Красносельский Иван!
— Есть!
— Паршин Юрий!
— Есть!
— Одинцов Даниил!
— Есть!
— Цибулько Василий!
— Есть!
Оставшиеся надеялись, что политрук вызовет еще кого-нибудь. Но Фильченков больше не назвал никого. Он приказал четверым:
— Сейчас пойдем к дороге. Запасите больше, как можно больше гранат, бутылок с зажигательной смесью, патронов!
Четыре бойца собрались быстро.
Крепко пожали им руки пятеро остававшихся на прежнем рубеже товарищей.
— Пора, Николай Дмитриевич, — сказал Мельник.
Это «пора» прозвучало обычно и вместе с тем торжественно строго. Минута — и пять моряков пошли на свой рубеж, за высокую насыпь, прикрывавшую путь к шоссе.
Маленький полуразрушенный блиндаж чуть возвышался над насыпью. Матросы быстро оборудовали позицию: натаскали земли на перекрытие блиндажа, подправили бруствер окопа, уложили в погребок боеприпасы. Цибулько пристрелял пулемет по наиболее приметным ориентирам.
Наступал вечер. По шоссе и по высотам, находившимся позади, методически била артиллерия врага. Пушки настойчиво долбили по выбранным квадратам, прощупывая советскую оборону. Когда зашло солнце, налетела авиация врага. Бомбы вздымали уже перепаханную снарядами землю.
Матросы сидели под тонким накатом блиндажа. Они отдыхали, готовясь к большому делу. Фильченков то и дело выходил, всматривался и вслушивался в ночную темноту — неспокойную, обманчивую. Впереди позиции пятерых было тихо. Но тишина эта была тревожна.
Почти всю ночь политрук не смыкал глаз, напряженно прислушивался к каждому шороху. Может быть, фашисты попытаются и ночью пойти в атаку.
Много передумал Николай за эту фронтовую ночь, оставшись наедине с собой, со своей совестью.
Ему сказал комиссар: "Ты перед партией отвечаешь за свой участок. Фашистские танки здесь не должны пройти на Севастополь, чего бы это тебе ни стоило".
"Танки не пройдут". — Это была клятва Фильченкова, клятва всех матросов. Николай знал их — они сражались геройски. Знал их и раньше — они были лучшими в учебе.
Но завтра бой с танками. Как встретят матросы стальные чудовища, не растеряются ли?
"Как же я их как политрук воспитал, все ли сделал для того, чтобы они с честью выдержали суровое испытание?"
Скоро бой, страшный и неумолимый бой с врагом.
Медленно тянулось время. Нетороплива осенняя ночь
Перед мысленным взором Николая развертывались страницы его собственной жизни. Детство в семье большевика-революционера, сормовского рабочего, работа на этом заводе, комсомольская юность, первая любовь, женитьба… Перед глазами встал образ жены — Ольги Ивановны, дочерей — Розы, Майи и Лидии. О, как он желал хотя бы на мгновенье увидеть их, прижать к сердцу!..
Вспомнилась служба на Амуре на пограничном катере. Бой с японской канонерской лодкой, нарушившей нашу границу, ранение, госпиталь… В памяти вырисовалась госпитальная палата. У койки — большой, сильный человек, старый моряк, коммунист — начальник политотдела. Вот он достает алую книжечку и вручает ее Николаю — партийный билет: "Будьте достойны великой чести быть в рядах партии".
"Оправдал ли я звание коммуниста? — думал Николай. — Не отступил ли когда от железных законов партии? Не покривил ли душой перед ее великой правдой? Не поставил ли когда-нибудь свои личные интересы выше интересов партии? Все ли делал так, как диктовала многомиллионная воля ее?"
Забрезжила заря. Фильченков вошел в блиндаж, чтобы поднять бойцов, поздравить с праздником, подготовить к бою.
— Все спокойно, товарищ политрук? — спросил вставая Одинцов.
— Пока спокойно…
— Нет ничего хуже, чем тишина на войне. Когда видишь врага, то, по крайней мере, знаешь, что делать, а тут — неведение какое-то.
— Это правда, — согласился политрук.
Матросы проснулись. Они вышли из блиндажа, собрались вокруг политрука.
Из-за гряды дальних горных вершин поднималось солнце. Под его теплыми лучами, не по-осеннему ласковыми, спадала утренняя прохлада. Легкий ветерок шелестел высохшей, поблекшей травой, неопавшей листвой дубняка. Где-то вдали прозвучал одиночный выстрел. Это, наверное, наш снайпер занес на свой лицевой счет еще одного врага, и снова стало тихо.
Фильченков посмотрел на боевых товарищей и сказал:
— С праздником вас, дорогие друзья!