Два километра, отделяющие Казачью бухту от юго-западного обрывистого берега мыса Херсонес, можно пройти минут за двадцать. Но едва они миновали половину пути, как на дороге, идущей вдоль берега, показалась колонна мотоциклистов. Длинной кишкой с включенными фарами она ползла в сторону аэродрома, постреливая в обе стороны из пулеметов. Пришлось сверзиться в неглубокую балку и затаиться среди кустов терновника.
Более часа продолжалось движение по дороге, потом на какое-то время дорога опустела, и группе Новицкого удалось перебраться из одной балки в другую, более глубокую, которая вела к морю. Балка тянулась мимо аэродрома, изрытого воронками от бомб, мимо искореженных останков самолетов, мимо взорванных капониров и каких-то строений — последнего аэродрома, куда еще вчера садились и откуда взлетали наши самолеты. Чудом сохранилось лишь невысокое строение с башенкой, над которым неподвижно висела полосатая «колбаса».
Светало.
За спиной разгорался кровавым заревом пожара неторопливый рассвет. Еще по балкам таился черный сумрак, куда он стекал с притихшей степи, а далекие горы уже жмурились от яркого солнца, бросая черные тени на сине-зеленую поверхность моря. Слева, где виднелись черные купола Тридцать пятой батареи, настороженную тишину прошила длинная очередь немецкого пулемета. И тотчас же заухали гранаты, отдельные винтовочные выстрелы слились с суматошной трескотней автоматов. Звонко ахнуло танковое орудие, басисто прокатился по холмистой степи взрыв.
Беспорядочная стрельба вспыхнула и справа, в районе аэродрома, и дальше, на подходах к Казачьей бухте. Похоже, везде таились отдельные группы защитников Севастополя, предоставленные самим себе. А что будет с теми, кто ждет корабли в самой бухте — об этом даже думать не хотелось.
Едва хвост колонны мотоциклистов миновал балку, как вдалеке заклубилась пыль от движения чего-то более значительного. Решили не ждать, и хотя последний мотоцикл удалился всего метров на сто, кинулись со всех ног через дорогу и снова сверзились в балку. По дну ее достигли края обрыва и встали, точно наткнулись на глухую стенку: прямо под ними, менее чем в двух кабельтовых, качался на волнах немецкий бронекатер. Чуть в стороне — еще один. Видно было, как высунувшиеся из люков немцы рассматривают берег в бинокли. Вот один из них что-то заметил, показал рукой, и тотчас же скорострельная пушка выпустила по берегу серию снарядов…
— Вот сволочи, — произнес капитан третьего ранга Новицкий. — Этак нам отсюда не выбраться. И торчать здесь нельзя: того и гляди немцы наскочат. — И, не оглядываясь, окликнул: — Скольников!
— Здесь, товарищ командир, — отозвался один из моряков.
— Сними-ка вон того фрица… Видишь, на мостике, в башенке?
— Так точно, вижу.
— Давай. А потом артиллериста. Надо заставить их уйти отсюда.
Скольников, пожилой человек с пышными усами, медлительный и даже неповоротливый, выдвинулся вперед, — за плоский камень, положил на него свою винтовку, бережно расчехлил оптический прицел. Прицелился. Выстрелил.
Красников, следивший за катером в морской бинокль, увидел, как человек в пилотке, торчавший по пояс из башенки, дернулся, взмахнул руками, упал грудью на край люка, затем медленно исчез в его черном зеве.
Скольников не успел сделать второй выстрел, как еще один фриц, торчавший из орудийной башни, нырнул вниз и закрыл за собой люк. Взревели моторы, за кормой вспенилась вода, и катер, набирая ход, пошел в море, туда, где виднелся корабль покрупнее.
Был полный штиль, море лежало внизу ласковым сине-зеленым покрывалом, которое катер морщил расходящимися усами волн, точно пытался рассечь его и обнажить нечто, скрываемое под этим покрывалом. Под ним, как представлялось Красникову, хранились многие и многие тайны, накопленные морем за минувшие тысячелетия. Но волны, поднятые катером, опадали, и скатерть снова наглухо задергивала поверхность.
Старший сержант Красников в начале сорокового заканчивал второй курс историко-философского факультета Московского университета. Он бы и дальше учился там, но в апреле его вызвали в райком комсомола и сказали, что грамотные и спортивные командиры очень нужны нашим пограничным войскам. Из райкома он вышел с путевкой в Одесское пограничное училище. Но и училище ему закончить не довелось тоже: началась война. Может быть, поэтому в душе он все еще оставался философом и романтиком, смотрел на море, как на некое средоточие тайн человеческого бытия, тайн, которые вряд ли когда-нибудь будут раскрыты. Со временем и его жизнь, и жизнь сотен тысяч людей, защищавших Севастополь, станет частью этой мировой тайны, потому что, сколько бы ни осталось в живых ее свидетелей, каждый был лишь частицей этой тайны, восстановить которую в единстве всех частиц невозможно.