Период, как видим, получается большой, двести тридцать лет. Но внутри его можно еще выделить два сильно отличающихся этапа. Первый — с 1688 года до первых посленаполеоновских лет. Что-то получается около ста тридцати лет бескомпромиссной вражды между островом и континентом. Ни одного года союза Англии с Францией ни по какому поводу за этот отрезок времени нам не найти, хотя до этого можно отыскать всякое: от Столетней войны до антигабсбургских союзов Анри IV Бурбона с Елизаветой I Тюдор и кардинала Мазарини с генералом Кромвелем. Сорок четыре года официального состояния войны между королевствами, не считая мелких конфликтов в колониях. Половина этих военных лет приходится на противостояние островитян революционной и потом наполеоновской Франции, закончившееся под Ватерлоо английской победой, но не раз ставившее Великобританию на край пропасти. Мы в эти тринадцать десятилетий, в общем-то, оказываемся в ситуации жесткого выбора, tertium, так сказать, non datur. Либо мы имеем любовь с Лондоном, либо с Парижем. Как раз и получается — шестьдесят семь лет английского союза и пятьдесят пять французского. Разница — на переходные периоды от одного аманта к другому и пару лет ровных отношений к обоим. Ситуация англо-французского, хотя бы не союза, но параллельного противостояния России в этот период реализуется всего на несколько месяцев именно в связи с помянутым ранее мекленбургским эпизодом. И еще — в первый период Венского конгресса, когда Талейран, напугав вусмерть страны Запада казаками, создал на скорую руку дипломатический блок Англии, Австрии и Франции против притязаний России на Великопольшу и Пруссии на Саксонию.
Вот следующие сто лет будет по всякому. То французы под белой кокардой Бурбонов давят испанскую революцию, а британский премьер Каннинг вместе с североамериканским президентом Монро не дает России и Австрии распространить интервенцию на Западное полушарие. То Франция и Англия во главе альянса конституционных государств объединяются против России, Австрии и Пруссии в горячем, но чисто моральном сочувствии польскому повстанню. То Россия всеми силами способствует прусской расправе над ее, России, крымскими обидчиками Австрией и Францией. То канцлер Горчаков демонстративно не дает Германии добить эту же самую Французскую республику. То призрак новой Крымской войны после нервных английских и австрийских нот останавливает русские войска в Сан-Стефано, всего в нескольких милях от вожделенной Айя-Софии. Общей чертой этого столетнего периода было то, что почти до самого его конца почти в любых раскладах Российская и Британская империи были по разные стороны барьера, а переменчивые англо-французские отношения ни разу до войны не дошли.
Так в устойчивых кодовых словах русского патриотизма и была все это время фраза про "англичанку", которая "гадит". Там более, появились новые зоны столкновения интересов — Персия, Афганистан, Китай. И только угроза со стороны нового игрока — Германской империи, которая явно была не прочь при случае отнять у британцев их колонии, а русских загнать назад за смоленские и новгородские болота, заставила наконец забыть устойчивый англо-русский вывих и договориться об Entente Cordiale двух троюродных братьев — Николая II Романова и Георга V Виндзора. Ну, и еще многомиллиардные вливания французских займов в русскую экономику и в устойчивость режима, начавшиеся при отце Николая, императоре Александре Третьем. Том самом, который демонстративно снял фуражку при исполнении "Марсельезы", обозначив этим в 1883 м году конец русско-германского союза и начало русско-французского. Все бы хорошо, если бы не десяток революций, принесенных начавшейся в августе четырнадцатого войной. Они получились неожиданно для европейских правительств, как неожиданны для родителей гимназистки, заигравшейся с офицером на побывке, роды у их невинной девочки. И тут, действительно, конец интригам, коалициям и концертам держав рассудительного Девятнадцатого века.