Обычно поздней осенью появляется в Севастополе эта старая, предельно худая, согбенная женщина. Она шаркает ногами, чуть склонившись вперед. Одета она в заношенный плащишко того неопределенного цвета, который приобретает выпотевшая в долгих походах солдатская гимнастерка. Обшлага рукавов и карманы сильно обиты и зачинены нехитрой, сделанной без терпения штопкой…
На ногах, под стать плащишку, – брезентовые, с кожаными накладками, сильно ношенные туфли на низком каблучке. Чулки нитяные, морщинистые. В руках старенькая, обтертая сумочка. Из-под ниспадающей на затылок дешевенькой косынки вылезают причесанные в струну, часто пробитые тусклой сединой сухие волосы. Лицо исполосовано морщинами, при беглом взгляде кажется, что на нем не осталось ни одного местечка даже для самой скупой улыбки.
Более всего меня поражал не вид ее – бедность одежды дело извинительное, а взгляд глаз, как бы выцветших и потускневших от времени.
Когда я разговаривал с ней, она будто бы смотрела на меня. Смотрела, но не видела – взор ее был где-то вдали от меня и от времени.
Должен сказать, что я тогда, в первый час знакомства с нею, не много знал: она из Москвы, фамилия – Ингель. А когда я спросил, как ее зовут, она сказала: «А не все ли равно?!» Я не стал настаивать.
После небольшого тяжкого молчания она со вздохом, который был полон давним отчаянием, проговорила: «Если б это вернуло мне сына!»
Она сказала мне это в 68-м году, а сын ее погиб в 42-м, как же должно быть живуче и чувствительно материнское горе! И как же сильна любовь!
Портрет ее сына я увидел в одной из витрин Музея Черноморского флота.
Полногубый, чуть хитроватый с виду и, как видно, веселый парень лет что-нибудь двадцати трех – двадцати пяти. Под фотографией подпись: «Начальник штаба батальона 79-й бригады морской пехоты старший лейтенант Ингель Д. Л.»
Тут же его письмо.
«Севастополь. 11.5.42 года.
Здравствуйте, дорогие!
Как вы поживаете? Что у вас слышно нового? У меня все в порядке. Жив-здоров, и самочувствие хорошее.
Что касается Севастополя, то здесь все в порядке. Снайперы наши немцам здорово жизни дают и каждый день уничтожают…»
Далее письмо размыто, и разобрать, что еще сообщал своим родным старший лейтенант Мигель за три недели до оставления нашими войсками Севастополя, невозможно. Вот и все, что я узнал о старшем лейтенанте Мигеле Д. Л., начальнике штаба батальона 79-й бригады морской пехоты, сыне старой женщины.
Письмо – это все, что осталось от него. Каждый раз, приезжая подлечиться на Южный берег Крыма, мать, оформившись в санатории, бежит на автобусную станцию – ив Севастополь. Здесь она покупает скромный букет цветов – ив Музей Черноморского флота.
У служащих музея всякий раз слезы на глазах навертываются, как только приезжает мать лейтенанта Мигеля. Да и можно ли спокойно смотреть, как часами в молитвенной позе стоит старая мать перед портретом сына, не обращая внимания на толпы шаркающих по паркету экскурсантов.
Люди идут с вытянутыми лицами, они глазеют на витрины, на развешанное на стенах и на лежащее за стеклом витрин оружие, на портреты тех, кто остался вечно молодым, на сверкающие золотом ордена, на медали и личные вещи героев – бинокли, планшеты с картами, фуражки, мундиры, кортики… А она стоит перед портретом сына и, уйдя мыслями в тот, теперь уже далекий сорок второй год, поправляет без нужды цветы.
Уходит мать из музея не вдруг: отойдет от витрины, оглянется, сморгнет слезу и спустится с лестницы. Выйдет на улицу, закурит, постоит, зачем-то повернется, посмотрит на дверь музея и, пошатываясь от усталости и голода – за день, что проводит она в музее, у нее во рту и маковой росинки не побывает, – поплетется на Приморский бульвар, сядет на скамейку и смотрит на море, щипками доставая из кармана кусочки булки, и, тщательно жуя, смотрит на все безразличным взглядом человека, ограничившего мир лишь своей бедой, своим неизбывным горем.
Заходит мать лейтенанта Мигеля во всякий свой приезд в горком партии, к бывшему секретарю горкома Антонине Алексеевне Сариной. Сарина провела все двести пятьдесят беспокойных и опасных для жизни дней во время обороны в Севастополе.
Вернулась в черноморскую крепость с войсками девятого мая 1944 года, долгое время после войны работала на своем старом беспокойном посту. Затем вышла на пенсию, но не покинула горкома партии – в одной из комнат целыми днями пропадает, и все во имя того, чтобы «никто не был позабыт и ничто не было б позабыто!».