Вода!
Со времен Гомера лучшие перья описывали ее вид, свойства, характер. Что же теперь нужно сделать, чтобы это волшебное явление природы не обрело дурной силы, не обернулось бы врагом?
То, что вода способна на это, известно с древних времен. Борьба со злой водой была расписана для моряков еще в петровском «Уставе морском».
Ворков сбежал с мостика, прошел по мокрой палубе на корму и долго смотрел на изуродованный миноносец. Нос «Беспощадного» висел угрожающей рванью и чем-то напоминал лоскут кожи на краю большой раны. Как же бывает болезнен даже крохотный лоскуток!.. И как же легко становится, если его… срезать! Да — срезать!.. Или, на худой конец, просто оборвать!
…Срезать или оборвать… Полубак надо обрубить — это единственный выход. А если обрубить невозможно, то подорвать.
Эта мысль захватила Воркова, и он поспешил на мостик и немедленно передал семафор Негоде.
Негода — командир обстоятельный, но не скорый на ответ — долго думает. Медленно течет время. «Сообразительный» вздрагивает, волна по-боксерски бьет в борта корабля. Буксир натягивается и едва слышно поет. Обычная жалостливая песня пенькового троса, перед тем как оборваться. «Беспощадный» то всплывает, то проваливается в бездну. Ворков, которого на флоте считают человеком без нервов, волнуется; желваки похаживают на худом, суровом лице. Какого черта Негода молчит!
Негода осторожен. «Надо подождать», — пишет его сигнальщик.
А чего ждать-то! Вода быстро дырку найдет, если ждать. Смотри, Негода, она пробьется к турбинам, тогда забегаешь!
Все это Ворков охотно бы сказал Негоде, но сейчас время действий, а не разговоров.
С «Беспощадного» семафор. Негода согласен. Ворков поручает одному из катеров подойти к «Беспощадному» и подорвать полубак. Но когда катер подошел к борту «Беспощадного», Негода не разрешил подрывать. Почему? Что, он испугался, как бы взрыв не наделал трещин в швах?
Ворков остановил машину. Волна раскачала корабли, заплескивала на палубу. К месту, где висел полубак, вышел человек и начал рубить листы бортовые. Работа адовая. Вскоре старшина становится весь мокрый — забортная вода все время окатывает его. Дело двигается медленно. Ворков нервничает: эдак можно рубить до рождества Христова, думает он. Но вмешиваться не хочет; хозяин «Беспощадного» — Негода, пусть сам решает, как лучше. Однако время тянется удивительно медленно. Если долго возиться, то вода может просочиться в другие отсеки, корабль может потерять плавучесть… Тогда — гибель…
Стороной пролетают самолеты. Стоящие корабли — отличная мишень. К счастью, самолеты пролетают мимо.
Проходит час, второй, третий, начинает стихать ветер, падает волна.
Наконец полубак отрублен. Ворков заносит в вахтенный журнал координаты. Ручка телеграфа на самый малый, пока не натянется буксирный канат. Он медленно, послушно и, кажется, неохотно, как проснувшийся от, спячки удав, выполз из воды, натянулся — пошли.
Когда появилась в печати моя повесть с описанием этого поразительного, или, как говорят современные ученые, не имеющего аналогов, случая — к автору посыпались письма: «Как вы могли написать такое?! Да такого случая, чтобы топором рубили сталь, а в данном случае не просто сталь — а листы стальной обшивки корпуса военного корабля, быть не могло!»
Что ж, читатель прав: до сих пор на кораблях встречались случаи, когда во время ураганов топорами рубили деревянные мачты, но сталь — такого, действительно, не было!
Но вот кончилась война, и начала появляться литература о ней — причем авторами книг стали участники боев, очевидцы разных небывалых случаев: в одной из книг, например, рассказывалось о том, как у летчика, выбросившегося из подбитого самолета, не раскрылся парашют, — к счастью, местом его приземления оказался глубокий овраг, полный снега, и летчик вошел в него, как нож в сливочное масло — мягко и без всякой встряски. Широко известен случай, когда одному из советских солдат под мышку вошла мина и не взорвалась, — хирург извлекал ее в присутствии минера, унесшего после операции непрошеную «гостью» подальше от госпиталя.
Но вернемся к случаю на эсминце «Беспощадный» — вот как описывает его командир корабля, в те годы капитан-лейтенант, а впоследствии контр-адмирал Григорий Пудович Негода. Приведу небольшой отрывок из главы, названной Негодой так:
КОГДА ТОПОРОМ РУБЯТ СТАЛЬ
…Прошли минное поле. Вползаем в Каркинитский залив. Здесь на просторе и вовсе разыгрался ветер. Теперь он достигает шести баллов. Оторванный полубак с громом болтается из стороны в сторону. Кабистов спустился на палубу, перегнулся через леер. Временами он весь скрывается в брызгах. Его доклады с каждой минутой тревожнее. Оторванный, висящий на листах обшивки полубак, раскачиваясь, все дальше разрывает борт. Раньше повреждения доходили до пятнадцатого шпангоута. Теперь они распространились уже дальше пятидесятого. Еще немного — и вода хлынет в первое котельное отделение. Уже сейчас матросы выбиваются из сил, борясь с течью во всех носовых помещениях. А прорвет переборки котельных отделений — конец. Тогда уж не удержать корабль на плаву. Погибнет наш «Беспощадный».
Надо принимать решение. Это решение должен принимать я, командир. Больше некому. Правильно решу — спасу корабль. Ошибусь — погублю все. Но что же решать? В такие минуты убеждаешься, какая страшная ответственность вмещается в короткое привычное слово — «командир».
Вместе с Козинцом осматриваем помещения корабля. Инженер-механик мрачен и подавлен. Хуже всего сознавать свое бессилие. На виду у матросов он еще держит себя в руках. Бодрым голосом отдает распоряжения, покрикивает на замешкавшихся или упавших духом. Но когда остаемся одни, Козинец не скрывает отчаяния. Я понимаю его. Этот человек влюблен в корабль, и никто больше его не сделал в эти дни, чтобы спасти эсминец. Тем горше ему сознавать, что все его усилия напрасны.
Сообщаю радиограммой о положении корабля командующему флотом. Понимаю, что помочь он ничем не сможет: слишком далеко мы от Севастополя.
Козинец стоит рядом со мной и рассуждает вслух:
— Сейчас бы к берегу приткнуться, на песочек. Ну, немного потрепало бы волной, и только… Но некуда нам приткнуться. Здесь, у Скадовска, немцы. А до Крыма не дотянем. Нет, не дотянем. Потонет наш «Беспощадный»…
— Рано ты его в поминанье записываешь, Яков Степанович, — обрываю я причитания механика. — Сам вижу, что трудно. Но погибнуть и дурак сумеет. А мы права на это не имеем. Слышишь, права не имеем погибать и корабль губить! Бороться надо. И думать. Пока время есть.
— У меня и так голова скоро лопнет от дум, да ничего не придумаю.
— А ведь на тебя вся надежда. Ты же механик, инженер. Созови-ка своих офицеров. Сообща умом пораскинем.
Офицеры пятой боевой части собрались на мостике.
— Ну вот, товарищи, — обращаюсь к ним, — настала критическая минута, когда мы должны сказать: в силах мы довести «Беспощадный» до Севастополя или, как крысы, побежим с него на буксир? Повреждения для нас ясны. Прошу конкретно предлагать, что нам делать.
Предложений много. Но при детальном рассмотрении они отвергаются одно за другим. А внизу, на палубе, тоже идет совещание. Матросы, не вошедшие в аварийные команды, собрались, о чем-то спорят. Среди них выделяется рослый старшина 2 статьи Сихнешвили. Он все время поглядывает на мостик, словно безмолвно спрашивает: «Разрешите доложить?»
— Вы хотите что-нибудь сказать, Владимир Георгиевич?
— Так точно!
— Идите сюда, — приглашаю его на мостик.
Старшина излагает свою мысль:
— Товарищ командир, если на пути трещины сделать зарубку, она изменит свое направление. Сейчас у нас обшивка рвется по заклепкам, горизонтально. А вот сделаем вертикальную насечку, трещина пойдет вниз.
— Но насечка должна быть солидная. А чем мы ее сделаем?
— Топором. Кто-нибудь спустится на беседке и станет рубить топором.