Работа кипит — напряженная, боевая. А в перерывах между работой занимаемся стрелковой, общевойсковой и специальной подготовкой. Капитан Головин составил план занятий и строго следит за его выполнением. Всем нам, независимо от специальности, предстоит выполнить упражнения курса стрельб. И не только из личного оружия, но и из станкового и ручного пулеметов.
Головин и Кочетов оказались настоящими энтузиастами стрелковой подготовки. Кочетов раздобыл где-то две снайперские винтовки для тренировки лучших стрелков.
Через неделю после начала работ в цех вместе с Головиным пришел еще один капитан. Неторопливо обошел платформы, остановился около паровоза. Головин что-то говорит ему, показывая то на бронеплощадку, то на паровоз, но мы ничего не слышим: в цехе страшный грохот, работает одновременно несколько пневматических молотов и зубил — рубят и клепают сталь. Лейтенант Кочетов побежал с докладом. Через несколько минут вернулся.
— Вот и командир бронепоезда прибыл… Капитан Саакян. Тоже из-под Одессы, — сообщил он.
В это время завыли сирены. Никто не двинулся с места.
— Почему люди не идут в укрытия? — спросил с удивлением новый командир.
— Да разве их заставишь уйти? — развел руками Головин. — И слушать не хотят.
— Если будем обращать внимание на каждую тревогу, — вставил кто-то из рабочих, — то и работать некогда будет. А фашистам того и надо.
Так и трудились: за стенами цеха грохочут взрывы, осколки барабанят по крыше, а люди не покидают своих мест.
Как-то по дороге на завод встретился я со своим другом Петром Пилецким: вместе служили на 39-й батарее в Одессе.
— И вы здесь? Какими судьбами?!
— Здесь вся наша батарея, — сообщил он. — Расположились в Казачьей бухте. [54]
Мы сразу же пошли к капитану Головину. Он без долгих слов отпустил меня повидать боевых друзей.
По дороге Петя Пилецкий поведал мне о делах батарейцев. 39-я участвовала в боях до последнего дня обороны. Своим огнем она прикрывала эвакуацию войск из города. Батарейцы уходили последними. Построили плоты, погрузили на них все, что можно было. А что не могли захватить с собой, уничтожили.
Буксир вывел плоты в море. Спокойное плавание длилось недолго. Налетели фашистские самолеты. Бомба угодила в буксир, и он затонул. Вражеским летчикам и этого показалось мало. На бреющем полете они делали заход за заходом, бомбили, обстреливали плоты.
Батарейцы установили «максимы» на самодельные вертлюги. Ударили по самолетам из трех пулеметов и всех винтовок. Успех был неожиданный: головной «юнкерс» врезался в море. Это немного охладило пыл фашистов. Хотя они и продолжали атаки, но уже не с таких малых высот. Моряки приободрились, усилили огонь. Один из самолетов задымил, повернул к берегу. За ним и остальные убрались восвояси.
Все понимали, что самолеты каждую минуту могут появиться снова. Но духом никто не пал. Подобрали людей с затонувшего буксира, оказали помощь раненым. А тут и ночь опустилась. В темноте самолетов можно было не опасаться. Но поджидала другая беда. Поднялся сильный ветер. Плоты бросало, волны перекатывались через них. Ослабли крепления, бревна того и гляди рассыплются. На счастье, подоспела наша подводная лодка. Она подобрала батарейцев и доставила в Севастополь.
В главной базе артиллеристы обратились к командованию с просьбой не разлучать их. Сейчас формируется подразделение, костяком которого будут уцелевшие моряки с 39-й.
И вот я снова вижу своего бывшего командира Шкирмана. Он уже капитан. Обнял меня, как сына. Нас окружили друзья. Начались бесконечные расспросы.
Самым печальным для меня было сообщение о Тане Селюйшой. Познакомились мы с ней перед [55] самой войной, когда она прибыла к нам на батарею. У нее было совсем юное румяное лицо, пепельные волосы. Однажды вечером, когда на небе уже высыпали первые звезды, я сидел на копне сена у блиндажа и, отдавшись мечтам, тихо играл на гитаре. Мысли о Тане никак не выходили из головы. Как-то сама собой вырвалась из груди песня и понеслась, словно запоздавшая на гнездовье чайка:
Дивлюсь я на небо
Та и думку гадаю…
Но не допел я свою любимую песню. Сзади что-то зашуршало, я оглянулся и чуть не ахнул от удивления и радости. Позади, чуть склонив голову набок, стояла она — лейтенант медицинской службы Таня Селютина.
— Пойте, пойте, — сказала мягким грудным голосом. — Вы хорошо поете. Я уже давно вас слушаю.