Сквозь звеневший в нем напев Чибисов услышал шаги трех автоматчиков, они прошли по поляне и остановились в десяти метрах от него, и он подумал: что же из всего этого с ним уже было, а чего не было — воспоминание о ромашковом луге, солнечный морозный день, застывшие солдатские шеренги, трое парней с окаменевшими скулами, взявших автоматы наизготовку…
35
Под февральским солнцем снега сверкали, переливались, слепили. Солнце вырвалось из облаков, заголубело небо, высокое-высокое. Весна света! Будут еще и тучи, и метели, и морозы, но на пороге март — и все ярче станет голубеть весна света. А там и апрель — весна воды, весна зеленой травы.
Гудел мотор. Сергей покачивался на сиденье, наблюдал за дорогой. Вот он и возвращается на войну. Два с половиной месяца — на фронтовых курсах младших лейтенантов. Фронтовые — но до передовой было далековато. Он засыпал в тишине и просыпался в тишине, ни стрельбы, ни разрывов, лишь будильник тикал на столике у дневального да похрапывали на соседних койках. А на улице: курились дымки над избами и над полевой хлебопекарней, пахло поджаренной корочкой, квасом, мирной жизнью, стучали топоры плотников на скотном дворе восстановленного колхоза, скрипели полозья розвальней, везущих доярок на ферму. Ни танков, ни пушек. Из военных — хлебопеки да курсанты. Разве что немецкий самолет-разведчик, прозванный «костылем», напомнит о войне, сверкнув крылом на недосягаемой для зениток высоте.
Да, война была тогда далеко, но во сне Сергей видел ее почти еженощно. По грудь в ледяной воде форсировал он реку, дно которой в воронках от бомб и снарядов, провалился в такую яму с головой, Пощалыгин подал руку. Теснился с Быковым в одной воронке, пережидая бомбежку, и с Быковым бежал по перестоявшему льну в атаку, туда, куда мчала на четвертой скорости горящая «тридцатьчетверка». С Петровым ослеплял остановившийся немецкий танк — закрыв смотровую щель плащ-палаткой.
Он часто думал о фронтовых товарищах, и эти воспоминания были как круги от брошенного камня, круг за кругом расходились, ширились: вспоминаешь о товарищах по отделению, по взводу, по роте, по батальону, по полку. На передовой даже случайно встреченный человек запоминается, становится близким.
А в тылу, на курсах, никаких опасностей, разве что попадешься на глаза начальнику курсов. И лучше было не попадаться: углядит издали, поманит пальцем: «Лети сюда, голубь! — Припадая на протез, обойдет со всех сторон, встопорщит кончики усов: — Заправка хромает, голубь!» — и влепит нарядик. Полковник напоминал старшину Гукасяна, тот так же любит зайти сзади, посмотреть с тыла на заправочку. А вообще полковник добряк, в прошлом, до ранения, — лихой комполка, на кителе — орден Ленина и два Красного Знамени.
Машина катила по разъезженной, бочажной дороге, покрышками выдавливая лужи. Водитель одной рукою крутил баранку, другого достал из-за уха папироску, размял. Сергей зажег спичку, поднес к папиросе. Водитель затянулся, выпустил из ноздрей дым и сказал:
— До весны дожили.
— Доживем и до лета.
— Третье военное лето. Водитель, ефрейтор по званию, разговаривал с Сергеем, не соблюдая никакой субординации, на равных. Да Сергею было и не до субординации: час проторчал на развилке, голосовая. Машины проносились мимо, и Сергей был чертовски рад, когда этот водитель притормозил, приоткрыв дверцу: «Сигай!» Это здорово, потому что полуторка шла в тылы родной дивизии. А уж оттуда до своего полка можно добраться и пешочком.
Солнце, сверкающие снега, подсиненное небо — весна света. Мятный холодок сквозь треснувшее стекло. На горизонте лес, которому скоро зеленеть по-весеннему, к нему и катит машина, и Сергей торопит ее: «Шире шаг». Так торопил в свое время эшелон, увозивший его из Мары. Но нынче до фронта поближе!
— Ажно очи слезятся от сверкача, — сказал водитель. — Значит, с курсов, младший?
— С курсов. В свою дивизию… Как там генерал Дугинец поживает?
— Генерал Дугинец сдал дивизию.
— Кому сдал?
— Полковнику Горяинову.
— А где же?..
— Генерал? На повышение двинули, корпус принял.
— И давно?
— Пару месячишек.
— А полковник Шарлапов на месте?
— Тоже на повышение уехал.
— Куда же?