Знакомясь с личным составом, Сергей побывал и в секрете перед взводной обороной. Секрет — два солдата и сержант. Солдаты — фасонистые, с прическами, бывалые фронтовики, сержант стрижен под машинку: либо из запасного полка, либо из госпиталя.
— Давно ранен? — спросил Сергей, показывая на беспалую кисть.
— Это не на фронте, — сказал сержант сумрачно. — Это в мальчишестве. Дружок рубил дрова, я подлез поправить полено, сунул палец. В госпитале же я был с плечом — очередь прошила.
Возвращаясь из секрета и перебирая руками проволоку, протянутую к взводному блиндажу — ее дергают, сигналят на случай появления противника, — Сергей услыхал в траншейной темноте напористый, жизнерадостный голос. Признал: майор Копейчук, агитатор полка. Еще один ветеран.
* * *Штрафников бросали на опаснейшие участки. В обороне это был, скажем, какой-нибудь узел дорог, которым немцы хотели овладеть во что бы то ни стало и не жалели для того артогня, танков, автоматчиков. В наступлении — какая-нибудь высотка, которую враг ни за что не хотел отдать. Защищать узел дорог или брать высоту нужно было ценою крови и жизни, но это считалось обычным: что на войне дается без жертв? Однако там, где действовали штрафники (в обороне изредка, чаще в наступлении), кровь и смерть были вдвойне, втройне неизбежны, и это тоже разумелось естественным: надо искупать вину.
«Искуплю. Кровью смою с себя позор», — думал Наймушин, вытирая рукавом пот со лба.
Вспотел на морозе. Вспотеешь, когда земля промерзла сантиметров на сорок, не поддается лопате. Хоть ломом долбай. Выроем окоп! И траншею. Встретим фашистов как положено. Пусть сунутся. А они сунутся. Чтобы отбить высоту. Не отдадим. Скорей бы начинался бой.
Не однажды он вот так звал бой, что решит его судьбу. Странноватое все-таки дело — торопить собственное ранение или гибель. Но он понимал и принимал этот порядок вещей: только таким образом — ранят или убьют — можно, пожалуй, вернуться в ту, прежнюю жизнь, где твое незапачканное имя. Убьют — это на крайний случай. Лучше, чтоб ранило. Тогда он еще многое сумеет. Не для себя. Для народа.
Железо звенькало о грунт, жестко отскакивали комки. Проступили корневища, пришлось их рубить лопатой, выбрасывать. Наймушин схватил остатки корней и от гадливости вздрогнул: не корни — скользкий клубок свившихся змей. Преодолевая отвращение, он швырнул гадюк подальше. Гадюки — серые, по спинам темные полосы, на спячку залегли клубком, чтоб было теплей.
Пот падал с кончика носа на руки, на черенок лопатки. Ныла поясница. Распрямиться бы, передохнуть. Нельзя! Все копают.
Работая, Наймушин думал о тех, кто рядом. Он кое-что знал про них, так же, как и они про него. Зворыкин — бывший капитан-летчик, угробил самолет, сам отделался ушибами. Жигульский — служил в инженерных войсках, майор. Перепутал, взорвал не тот мост, что следовало. Гиншин — был начфином полка, совершил подлог. За спиной каждого — преступление или непоправимая ошибка. Одним словом — штрафники.
Нет, передохну минутку. Голова болит, темя раскалывается.
Поле в пятнах отталин, за полем лес, в лесу немцы. Артиллерия бьет туда, и слышно, как в яме артиллерийские разведчики-наблюдатели кричат по рации: «Ориентир два! Левее ноль сорок, ближе двести. Самоходная установка!»
Копали до заката. А когда солнце краем коснулось леса, там загрохотало, словно солнце подожгло в лесу что-то взрывчатое.
«Гитлеровцы начали… После обстрела — в контратаку, — подумал Наймушин. — Может, это мой бой!»
Снаряды рвались на высоте и на болотах вокруг нее, вздымая землю, ракитовые ветки и разметывая болотную жижу, вонючую и на холоде.
Наймушин потуже затянул ремень, поудобнее расставил в нише гранаты. И почему-то опять подумал о товарищах. Гиншин, наверное, сейчас нервничает. Зворыкин дописывает письмо в эскадрилью, где служил, он этим всегда перед боем занимается. Жигульский щелкает зажигалкой, раскуривает трубку, зажав ее в зубах. Хладнокровно ожидает: что будет дальше?
Обстрел из лесу поутих, и донесло моторный гуд. Так. Пошли танки. Что же, ждем. Наймушин выглянул из-за бруствера: в первой линии, в центре — тяжелые танки, по бокам — средние, а вон и вторая — самоходки, бронетранспортеры с пехотой, пешие автоматчики, и весь этот строй ощерился орудийными стволами.
Уже различимы небольшие кресты на танковой броне. А в сорок первом кресты были огромные, на всю башню, и номера огромные. И крашены танки были тогда не в маскирующее, пятнистое, а в черное, вызывающее. Ну, то было начало войны, теперь же мы кое-чему немцев научили, сбили наглость. И еще поучим.