Весело поправил себя: до победы, конечно, далековато, дожить нужно. И доживем, черт подери! Ведь наступит же он когда-нибудь, этот выстраданный, долгожданный, невероятно счастливый день победы!
Большак прямился по полю, изреженно обсаженный вязами — пожившие, дуплистые, они наклонились в сторону от дороги, падали навзничь и все не могли упасть. По обочинам — расщепленные телефонные столбы, уцелевшие дощечки — «Minen», дубравы с посеченными стволами, пнистые опушки — пеньки со снеговыми наростами как противотанковые надолбы, — березовые рощи в колониях грачиных гнезд. В тумане смрадно чадил овин, туман стлался по низинам. Облачко — белый медведь — пятилось к темной туче, словно к берлоге.
Звезды уже совсем сошли, но Сергею казалось, что он еще различает их точки-светляки. Сколько звезд! И из этого множества надо выбрать одну — на счастье.
За спиной — солдатский шаг, бряцанье, кашель, обрывки разговоров:
— С какой стати выхваляться? Я не выхваляюсь, а с первой пули уложил — это достоверно…
— Махорку старшина сулил привезть…
— Гриня, притомился? Взбодрись, Гриня, на запад, чай, топаем.
— Любливал я в гражданке с удочкой наедине…
Медведь на небе превращается в футболиста с нацеленной для удара ногой (мяч рядом — кусочек облака), и футболист уже не белый, а розовый: всходит солнце, перится лучами.
Нужно бы обернуться и скомандовать: «Отставить разговорчики!», но Сергей не оборачивается, прислушивается.
— Я ему выдал: «Слушай-послушай, за кого меня принимаешь? Я из Средней Азии, но я не ишак!»
Говорит гортанно, с акцентом — это Абдулаханов, узбек. А был узбек — сержант Сабиров.
— Чегой-то, друзья-товарищи, подрубать охота, посасывает под ложечкой.
Голос могучий. Это Варфоломеев, пулеметчик, второй номер, высокий, метр девяносто. А вспоминается — гигант Журавлев.
— Кхм, не пишет? Плюньте на нее. Залезьте на дерево повыше и плюньте. После войны на каждого мужчину будет по три женщины. А вы переживаете, нервничаете.
Покойный, рассудительный — Башулин? Рассудительным был и Рубинчик, Александр Абрамович Рубинчик.
— Для поднятия настроения, братцы, подкину историю. Провалиться, если брешу!.. Бухие спорят: «Чай без сахара хуже!» — «Нет, чай с сахаром лучше!» — «Без сахара хуже!» — «С сахаром лучше!» Спорили, спорили и передрались. Ну, во время драки малость протрезвели, помирились, решили: заместо чая опять водки выпить!
Ласковый, хитрый тенорок. Наверное, ухмыляется, рассказывая. Конечно, Семенов. А на память приходит Пощалыгин.
Затарахтела бричка, с нее сполз, как свалился, почтальон Петрович — тощий, сумка — толстая, набитая газетами и письмами. Сергей протянул ему руку:
— Живы, Петрович?
— Живой, живой.
Расстегивая сумку и обнажая в улыбке бескровные десны, проковылял в строй, на ходу стал раздавать письма. Под конец вручил треугольничек Сергею:
— А это вам, товарищ младший лейтенант. Из Краснодара. От Наталии!
И подмигнул линялым стариковским оком.
— Спасибо, — пробормотал Сергей и в смущенном, счастливом нетерпении развернул письмо: «Мой единственный, мой Сережа!»
Он перечитал эту фразу. Единственный! «Да, и ты у меня одна на всю жизнь. Слышишь меня, Наташа? Что бы ни случилось — одна».
— Прива-ал! Прива-ал!
Сергей остановился, вместе с бойцами перепрыгнул через канаву, выбирая, где бы присесть. Место голое, ни пенька. Чуть подальше — ольха, необлетевшие листья на сломанной ветке — как забуревшая перевязка; за ольхой — кусты рябины с манящими рделыми ягодами. Все направились туда.
— Далеко не заходить, — сказал Сергей. — А то… Он не договорил: землю под ним тряхнуло взрывом,
Когда дым рассеялся, увидели: Сергей лежит на боку, в лице ни кровинки, рука неловко подвернута. Кто остался стоять, кто побежал к дороге, кто торопился к Сергею.
— Взводный подорвался!
— Тут заминировано!
— Убитый насмерть либо как?
— Пока вроде дышит… Фельдшера нужно!
Протопали саперы со щупами и миноискателями, затем санитары с носилками и фельдшер — взволнованный, с трясущимися губами и такой щекастый, что щеки видны были со спины.
Стесняясь своего волнения, фельдшер торопливо разрезал одежду, бинтовал, накладывал жгуты. Глядя на его согнутую спину, на щеки, Караханов угрюмо спросил:
— Не приходит в сознание?
— Пока нет, товарищ капитан.
— Жить-то будет?
— Не ручаюсь. Необходимо срочно эвакуировать…