У Сергея задергалось веко — словно кому-то подмаргивал. Он прикусил губу, чтобы сделать себе больно и чтобы боль помешала прорваться тому, что просилось наружу. Это ни к чему при всех, это — наедине.
«Как твои дела, сынок? Как здоровье, настроение? Ты уверяешь: хорошо, а мне тревожно. Мыслю — наверно, Сереженька успокаивает, чтоб не переживала, а сам и в холоде, и в голоде, пули свистят. Сынок, вижу тебя во сне, кричу, зову, просыпаюсь в ледяном поту. Когда же кончится распроклятая война, будь трижды проклят пес Гитлер, напавший на нас! Будет ему возмездие, будет фашистам горе за то, что творили и творят на нашей земле. Сколько же слез и крови принесли они России! Дорогой сынок, третьего дня столкнулась на улице с Аллой Шелиховой — прилетела из Москвы родителей проведать. Побеседовать не успели, Алла спешила. Но она списала номер твоей полевой почты, обещала черкнуть. Пускай черкнет, вспомнишь о школьных годах».
Алла Шелихова? Она же носит иную, мужнину, фамилию? Черкнуть ему? Зачем? Это кануло, это не нужно, а школьные годы он припомнит и сам, без Аллиного письма.
«Сынок, ты прости, но большое письмо не получается — пошаливает сердце, я тебе завтра еще напишу. Хотела сфотографироваться, да передумала: после, когда поправлюсь. Самочувствие уже бодрее, и скоро буду окончательно здорова. Пиши, дорогой сынок! Да храни тебя бог и материнская любовь…»
Сгорбившись, не мигая, Сергей уставился на светильник. Подсел Караханов, любивший потолковать с бойцами, когда они получали письма.
— Что пишут, Пахомцев? Ты с Кубани? Как там — раны залечивают?
— Залечивают.
— Очень отлично!
Громко и тягуче Сергей спросил:
— Товарищ старший лейтенант, правда же, нельзя человеку быть одному?
— Я же тебе говорю: в одиночку пропадет… Это ты про кого?
— Вообще.
8
Окопная жизнь мало-помалу устоялась, вошла в свои берега.
День начинался утренним осмотром и завершался вечерней поверкой. Старшина Гукасян проводил их неукоснительно. Изогнувшись, он прохаживался перед строем, заходил назад, чтобы разглядеть бойцов, как он выражался, с тыла.
— Пощалыгин, почему подворотничок не сменил? Что? Ниток у тебя нету в наличии… Что? Не разводи симфонию! В хозуголке все есть. — В голосе старшины гордость. — Хозуголок давно оборудован!.. Рубинчик, кто будет следить за обмотками? Опять размотались. Затяни ремень потуже, Курицын. Подбери, подбери животик. Ты считаешь, если мы в обороне, так можно плевать на внешний вид?
Рассевшись на нарах, как и прежде, изучали уставы, оружие. Как и прежде, Караханов проводил политические занятия. Самым активным бывал Чибисов. Чибисов же в свободные минуты читал бойцам газеты, выпускал боевые листки. Караханов порекомендовал ему почаще практиковать индивидуальные беседы, и Чибисов подсаживался к кому-либо из солдат, заводил речь то о первомайском приказе Верховного Главнокомандующего, то о сбережении войскового имущества, то о действиях союзников в Северной Африке, то об огневой активности. Пощалыгин не любил слушать Чибисова («А ну его, глисту»), ибо привык сам говорить: он перебивал агитатора, задавал вопросы и, не дожидаясь ответа на них, принимался рассуждать на посторонние темы. И Чибисов неохотно беседовал с Пощалыгиным: того и гляди, этот ухарь коленце выкинет.
На Сергея беседы Чибисова производили двойственное впечатление. Ему нравилось, с каким жаром говорит Чибисов, но порой представлялись излишне красивыми, театральными мужественный баритон, страстные жесты, высокие слова. И еще — за фразой должно следовать дело. Взять огневую активность. Резонно Чибисов призывает бить врагов, не давать им поднять головы, при любой возможности наносить потери. А на посту в траншее выстрелит раз-другой — и конец. Лейтенант Соколов даже рассердился на него: «Стрельба в час по чайной ложке! Или боитесь получить ответную пулю? Да и куда палите, в белый свет? В немца, в немца цельтесь!» Чибисов надулся, но ответил вежливо, что, дайте срок, он первым во взводе убьет фашиста, что он покажет личный пример в огневой активности так же, как показывает его на земляных работах.
Тут уж не возразишь: подкрепляет свои слова делами. Каждую ночь углубляли траншею и ходы сообщения, рыли запасные позиции. И Чибисов, побеседовав о том, что нужно зарыться в землю и стать неуязвимыми для противника, хватал лопату. Он копал не разгибаясь и норму перекрывал больше всех. Нет, он молодец! И Сергей снова ловил себя на поспешности и предвзятости в оценке людей.
Днем и ночью по графику дежурили в траншее. Сергей уже попривык к тому, что из немецкой траншеи доносились говор, смех, брань; пиликала губная гармоника, немцы пели тирольские песни, а по-русски «Катюшу» и «Синий платочек»; иногда, издеваясь, кричали: «Рус, сюда не ходи: капут!» Или: «Кому? Лейтенант. Кому? Старшина». Копировали дележку хлеба в наших окопах.