— Вылезай, погляди: утро замечательное!
— Из-за того разбудил! Твоя соображай есть? Я б дополнительно придавил полчасика. Сон мировой видал!
— То-то ко мне с объятиями… Не давал спать.
— А что? Точно! Аннушка привиделась. — Пощалыгин хохотнул, но блеклые с нахалинкой глаза — Сергей не поверил себе — были грустны. — Аннушка! Была когда-то бабенка. Огонь! Во как!
— Ладно, — сказал Сергей. — Вынесем-ка шинели. Обсушиваться будем.
Карабкаясь, солнце уменьшалось, но чем оно было выше, тем сильнее шел пар от земли, ветвей, одежды. Солдаты блаженно щурились, подставляя лучам то спину, то грудь.
Готовились к Первомайскому празднику. Достраивали шалаши, посыпали дорожки привезенным с речки песком, мастерили вокруг расположения изгородь, драили оружие, обувь и пуговицы, подшивали выстиранные подворотнички, стриглись и брились.
Пожалуй, один Чибисов не успел привести себя в порядок засветло. С утра он в шалаше замполита писал лозунги. Вытянув от усердия жилистую шею, водил кисточкой по меловому листу, а тщедушный и большеухий Караханов, расстегнув ворот, через плечо Чибисова заглядывал в лозунг:
— Значит, и этот готов? «Наш фронт и тыл едины!» Очень отлично! Еще что имеется? Имеется: «Да здравствует Первое мая — международный праздник трудящихся!» Имеется: «Освободим родную землю от немецко-фашистских захватчиков!» Хватит, как считаешь?
— Можно еще один лозунг, товарищ старший лейтенант, — оказал Чибисов. — Я предлагаю: «Воин, будь смелым и стойким — и ты победишь!» С восклицательным знаком на конце.
— Рисуй!
Чибисов выпустил и ротный боевой листок, факты из своего блокнота дал Караханов: похвалили отделение сержанта Журавлева, где бережно ухаживают за оружием, и рядового Курицына, бдительно несшего службу часового. Затем вместе с замполитом изготовляли красные флажки.
Заглянул командир роты Чередовский. Чибисов вскочил, вытянулся, Караханов, жестикулируя, объяснил, что флажки будут над входом в каждый шалаш.
— Недурно, — похвалил Чередовский, вобрав голову в плечи, чтобы не упереться ею в потолок. — Однако все закончить сегодня!
— Постараемся, — ответил Караханов.
— Будет выполнено, товарищ старший лейтенант! — отчеканил Чибисов.
К сумеркам они с Карахановым наклеили на щиты лозунги, боевой листок, водрузили на шалашах крест-накрест флажки. От этих нехитрых украшений в расположении роты стало как-то уютно, празднично.
Бережно прикоснулся Сергей к трепыхавшейся материи, расправил складку. И вдруг в горле запершило. Кусочек ситца, древко — ошкуренная ветка! Не такой ли флажок был зажат в детском кулачке в тот невероятно далекий год, когда его впервые взяли на демонстрацию? Он восседал на костлявом отцовом плече, и улица из конца в конец струилась одним победным цветом: и флаги, и транспаранты, и косынки. Подрос — и уже сам ходил в шеренгах на Первомай или Октябрь. А в школе был знаменосцем. Дорого бы он дал, чтобы пронести сейчас родное школьное знамя, подавшись вперед, преодолевая лобовой ветер!
Сергей щупал материю, и ему чудилось, что она вспыхивала под пальцами и что остальные флажки на шалашах переливались язычками пламени в схватывающихся, как цемент, сумерках.
Переменчива смоленская весна. Утром окрестности затянуло мглой, высеивал дождик. Караханов охнул, выругался по-казахски, Чибисов чуть не заплакал с досады: лозунги подтекли, покоробились, боевой листок, вовсе размякший, упал наземь. Чибисов подскочил к щитам, попробовал разгладить лозунги, но, пропитавшиеся влагой, бумажные листы разрывались. И флажки были обвислые, понурые.
После завтрака в полку состоялся митинг. Батальоны свели на просторную опушку; в центре — самодельный березовый столик, покрытый кумачом. Знаменосец и два ассистента — все трое рослые, статные, при орденах и медалях — вынесли полковое Знамя, неестественно нарядное: вишневость бархата и золотистость бахромы. Но Сергей подумал, что в складках Знамени, наверное, еще гнездятся пороховые запахи недавних боев. Пронести бы это Знамя!
Дробя эхо, заиграл духовой оркестр. Старшина роты Гукасян похрупывал позади строя хромовыми сапожками и оглядывал бойцов, довольно громко подпевая в такт оркестру.
— Обожает наш старшинка марши, — прошептал Пощалыгин Рубинчику. — Из всей музыки признает марши.
— Умоляю вас, не фантазируйте.
— Разговорчики! — Гукасян округлил глаза.
Но Пощалыгин говорил правду: за годы сверхсрочной службы Гукасян настолько привык к полковому оркестру, репертуар которого сводился преимущественно к маршам, что к иной музыке оставался равнодушен, а оперу откровенно презирал: «Развели симфонию…» Он и ругался так, выслушивая длинное и нудное объяснение провинившегося бойца: «Развел симфонию… Ближе к сути!» Пощалыгин откуда-то проведал, что старшина возит с собой патефон и пять пластинок — марши, проигрывает их в минуты хорошего настроения; впрочем, это были покуда слухи, не подтвержденные фактами.