Ломовые дроги прогремели железными шинами по обледенелым булыжникам. Темные толпы мужиков в зипунах и поддевках потянулись к строительствам – тесать камень, пилить доски. От немцев понесли выпеченные ситные хлеба, а от русских хлебников – ржаные, из решетной муки… Наконец, будто с трудом, рассвело. Камень, чугун, мрамор, железо покрылись белесым налетом и звенели, готовые лопнуть от холода…
Из дома Клокачева вышел одетый в форменную шинель и мягкие краги Модест Корф и неспешным, но уверенным шагом направился к месту службы – на Большую Миллионную, возле Ордонансгауза… Подкатила карета, и важный барин, закутанный в меховую шубу, поддерживаемый под локоток камердинером, – Сергей Львович Пушкин, отправился по утренним визитам…
Город постепенно оживал. В Гостином дворе, в Щукинском и Апраксином дворах, на галереях с аркадами, в бесчисленных магазинах и лавках бойко пошла торговля – мебелями, москательными товарами, пухом, мехами… Возле «Биржи труда», что у Синего моста возле дворца Чернышева, собрались артельщики и подрядчики… В «Конторе частных должностей» искали клиентов учителя, гувернеры, кормилицы, повивальные бабки, танцмейстеры и певчие – и показывали свои аттестации.
Несмотря на мороз, над городом повисла неяркая мгла – какая-то снежная и влажная дымка, и сквозь нее просвечивало холодными лучами багровое солнце… На папертях и возле съестных магазинов топтались нищие и толпы убогих и калек, бежавших из деревень, от не желавших их кормить помещиков.
Город проснулся. В полдень, как обычно, с кронверка Петропавловской крепости прогремел пушечный выстрел. И из дома Клокачева – нет, не вышел, а стремительным шагом выскочил переводчик Коллегии иностранных дел Александр Пушкин – тщательно, даже франтовато, по самой последней моде одетый, – огляделся, перебросился шутливым словечком с дворником – плечистым богатырем с окладистой бородой, с жестяной бляхой поверх фартука, непременным участником кулачных боев на Неве – и остался очень довольным и морозом, и белесой дымкой, и ледяным ветром с залива…
Жизнь шла полным ходом – во всех двадцати административных частях города, с их ста тридцатью иноверческими и православными церквами, пятьюдесятью казенными и сорока частными учебными заведениями, Академией, университетом, литературными и учеными обществами, мануфактурными и прядильными дворами, кирпичными заводами, литейными амбарами, шпалерными мастерскими, бумажными мельницами – в городе с почти четырехсоттысячным населением, состоящим больше чем на половину из крепостных, и с чудовищной пропорцией: на троих мужчин приходилась одна женщина…
Катили кареты по Адмиралтейскому променаду. Толпы народа заполнили Невский… На заседании Женского патриотического общества, как обычно, председательствовал его непременный участник Александр Тургенев. В Императорской публичной библиотеке, как обычно, трудились над каталогами библиотекари Крылов и Гнедич. В Академии художеств президент Оленин наводил должный порядок, изгоняя учеников не свободного состояния. На заседании Государственного совета Николай Тургенев пламенно ораторствовал в пользу освобождения крестьян. В своем кабинете на третьем этаже дома Екатерины Федоровны Муравьевой неутомимый труженик Карамзин, продолжая «Историю государства Российского», доказывал необходимость в России самодержавия и рабства. В Демутовом трактире совершал поздний и длительный утренний туалет Петр Яковлевич Чаадаев.
Дул ветер. Из прорубей валил пар. Бабы несли на коромыслах ведра с водой. На плацах казарм печатали строевой шаг окоченевшие солдаты и хрипло подавали команды офицеры, защищая ладошками лица от ветра.
А потом, отогреваясь ромом с чаем, офицеры, как обычно, рассуждали о выгодах и невыгодах разных форм государственного правления, о невозможности в девятнадцатом веке крепостного права, об ужасах военных поселений и тирании Аракчеева… Из рук в руки, как обычно, передавалась карманная литература – стихотворения Александра Пушкина, им действительно написанные и ему приписанные.
И в обычный час из Зимнего дворца – но не через пышный, ведущий к реке, Иорданский подъезд и не через всем известный Адмиралтейский, а через скромный, почти неприметный среди решеток, колонн и аркад, – вышел на прогулку император… Без сопровождающих, в одиночестве, двинулся он обычным путем – через Дворцовую площадь, по Английской набережной, мимо дворца Бестужева-Рюмина (здесь заседал сенат, который вовсе не интересовал его), мимо особняка Лаваля (здесь он любил бывать на балах), мимо особняка Остермана-Толстого (он почтил несколько раз этот дом своим присутствием), мимо Коллегии иностранных дел, куда иногда заглядывал… Народ стекался, чтобы издали посмотреть на императора.
Александр пополнел, отяжелел, но по-прежнему сохранял щеголеватость царственного солдата – держался прямо, шел мерным, твердым шагом, не боялся холода, и пухлые, бритые его щеки раскраснелись, а султан треугольной шляпы покачивался в такт шагам…
– Bonjour, madame, enchante de vous voir, – сказал он равнодушно. – Adieu[42]… – И прошел дальше.
Прекраснейшие женщины подсылались ему навстречу мужьями, мечтавшими о величайшей удаче. Они склонялись перед императором в почтительном поклоне.
– Здравствуйте, любезнейший…
Важные сановники поджидали его, чтобы уловить один его взгляд, одно его слово, – и встречали застывшую любезную улыбку…
Александр был недоволен ходом дел в России. Он настроен был мрачно. Вот гвардейский офицер сделал фрунт, вытянулся в струнку – и император в ответ поднес к шляпе руку в лосиной перчатке… Но этот офицер, может быть, один из тех, кто замышляют его убить… Александр получал множество сообщений о тайных обществах.
Колокольный звон плыл над городом… Не о делах, не о людях, не о земном – он хотел думать о боге, о том, чтобы очиститься, чтобы приготовиться, потому что кто же имеет надежду на спасение, если он не готов к принятию святого духа?.. Предчувствие близкой смерти и религиозность все сильнее овладевали императором.
И он вернулся во дворец. Проходя через приемную, он услышал смех флигель-адъютантов – и тотчас подошел к ним.
– Господа! – Он пытливо, тревожно, мнительно вглядывался в их лица. – Что подало повод к смеху? – Изогнувшись, он попытался осмотреть себя сзади. – Мой мундир?
Глаза дежурных вытаращились, рты изумленно приоткрылись, но лица побледнели: мнительность императора делалась опасной.
А он пожал плечами и последовал дальше. Впрочем, он знал, что его за глаза называют глухая тетеря.
Потом в кабинете он занимался делами – но все как-то рассеянно, все будто думая о другом…
А в обычное время направился на половину императрицы.
Эти каждодневные короткие встречи с женщиной, давно чужой, были тягостны и происходили в присутствии адъютантов и фрейлин, в гостиной, чья холодная и парадная роскошь подчеркивала официальность свиданий.
Но, следуя этикету, любезно беседовали. И Александр заговорил о стихах в честь императрицы, напечатанных этой зимой 1819 года в одном из петербургских журналов. Кто автор стихов? Автором был Александр Пушкин. Большое дарование! Молодой поэт подает надежды.
Император и императрица похвалили стихи:
– Совершенство формы… Красота замысла…
– С этим молодым Пушкиным я довольно часто вижусь в гостях у нашего Карамзина, – сказала фрейлина императрицы, образованная дама, Плюскова.
Но и сам Александр помнил лицеиста. Его стихи – напечатанные и карманные, идущие по рукам, – давно обратили на него внимание.
– Да, множество стихов разошлись в списках! – подтвердил бравый, усатый, с густыми баками и буйной шевелюрой генерал-адъютант Васильчиков, присутствовавший на важной встрече императора с женой.