– Да вот, Александр Данилович, так получилось! – задумчиво почесал свою левую, выбритую до синевы щеку Андрюшка Соколов. – Больно уж эти заграничные господа оказались шумными и беспокойными: все требовали чего-то, грозились карами страшными и кровавыми, небесными и земными… Вот и поднесли им по маленькому ковшику перцовочки крепкой – для поднятия настроения. Откушали они, понравилось… Еще, понятное дело, поднесли. Вот и…
– Слабы оказались иноземцы на дело хмельное! – совершенно серьезно поддержал приятеля Волков. – Выпили-то – всего и ничего, а уснули крепко, не добудишься.
Чуть в стороне от безмятежно похрапывающих гонцов были аккуратной горкой сложены несколько кожаных и холщовых сумок с почтой.
– Господин подполковник, у тебя в солдатской темнице нынче много постояльцев? – спросил Егор у Соколова.
– Да как обычно, господин генерал-майор! – непонимающе пожал подполковник своими широкими плечами. – С десяток наберется всякой швали. А что?
– Высели их всех срочно оттуда! Прямо сейчас! Пристрой куда-нибудь, пусть займутся полезным трудом, копают там что-нибудь, например… После этого пусть солдаты там внутри приберутся – тщательно, – но и очень быстро. Мы в этом помещении устроим временную рабочую точку. Вижу, спросить хочешь о чем-то?
– Господин генерал-майор, а с этими пьяными иноземными гавриками что делать? – кивнул головой Андрюшка в сторону крепко спящих посыльных.
– С этими? Придерживаться прежней мудрой тактики, а именно поить хмельным и далее. Денег на это полезное дело я выделю. Необходимо срочно обставить пыточную избу под маленькое кружало, дыбу тщательно замаскировать тряпками, организовать из солдат несколько полноценных смен – чтобы составляли нашим глупым иноземным воробышкам компанию крепкую собутыльную… Спаивать их старательно и без всякого роздыха! Что делать с гонцами дальше – я объясню потом…
В помещении бывшей солдатской темницы Василий Волков собрал шестерых наиболее толковых и сообразительных сотрудников охранной службы.
– Значится так, братцы! В этих толстых сумках, что лежат на столе, находятся самые разные документы, – начал стандартный служебный инструктаж Егор. – Что написано в этих хитрых бумагах – ни меня, ни вас не должно интересовать. Совсем не должно! Более того, нас всех должно интересовать только то, что в этих бумагах внешне не написано! Понятно, орлы?
– Никак нет, господин генерал-майор! – дисциплинированным хором ответили толковые и сообразительные сотрудники.
– Поясняю, в первый и последний раз! Существуют всякие возможности делать написанный текс полностью невидимым. А потом, соответственно, обратно видимым, если это понадобится кому-то знающему. Поэтому вас должны интересовать только чистые, не исписанные места на этих документах. Именно такие подозрительные места и должны быть тщательно и аккуратно обработаны специальными растворами. Вот – эти растворы, а вот – поручик Сергей Бухвостов, который вас и обучит этой нехитрой премудрости. Все бумаги с обнаруженной тайнописью откладывать в сторону! О каждой такой находке докладывать мне лично и незамедлительно! Только прошу четко запомнить: в какой сумке – какие документы лежали. Чтобы потом можно было бы все аккуратно сложить обратно, ничего не перепутав… Все, орлы, желаю успехов!
Он вышел на свежий осенний воздух, из приоткрытого окна пыточной избы доносились абсолютно пьяные голоса, душевно выводящие одновременно сразу несколько застольных песен – на нескольких разных языках.
– Идет процесс, идет, родимый! – довольно ухмыльнулся Егор и незамедлительно отправился в полковую столовую – завтракать.
Каша пшеничка-размазня, да с осенней переваренной жирной уклейкой, да с маслом ореховым – это тот еще продукт – для тех, кто понимает, конечно.
К вечеру этого же дня к двум гонцам-неудачникам добавился их третий нерасторопный коллега, на следующее утро – четвертый…
Хоронить Франца Лефорта вышла вся знать московская (еще бы – не вышла!), к ней плюсом – все послы и гости важные, иноземные. Громко и размеренно били армейские барабаны, светло и печально пели трубы. Шестнадцать черных вороных коней, выстроенные классическим немецким цугом, влекли вперед колесницу, на которой стоял скромный гроб, обитый черной материей.
Впереди похоронной процессии шли три полка – в полных списочных составах: Преображенский, Семеновский и Гордоновский, с развернутыми воинскими знаменами. Царь – в простом солдатском темно-зеленом мундире – шагал в авангарде преображенцев, бок о бок с Егором.
– Франц, Франц! Что же ты так – не ко времени? – горестно глядя в землю, пробормотал Петр. – Подлая смерть, она всегда уносит самых лучших, самых-самых надежных! Ты-то, Алексашка, береги себя! Хоть ты – не покинь меня…
Однако уже через пять-шесть минут царский голос неожиданно стал резким и откровенно недобрым, да и тема разговора кардинально поменялась:
– Тут разные – очень нежные… э-э, стали мне на ухо всякое нашептывать – про тебя, охранитель мой верный. Мол, берешь слишком много на себя, любимого, своеволен до полного неприличия, вороват, чрезмерно заумен – временами… Даже и не знаю, что делать теперь! – Петр нерешительно замолчал, нервно закашлялся, явно ожидая, что собеседник сам подхватит нить этого неприятного разговора.
Егор, мысленно брезгливо поморщившись, внятным и размеренным шепотом пересказал царю свой странный недавний сон – про таинственные серые Тени и их рабочее собрание-совещание, наполненное конкретными угрозами.
Петр резко и недовольно мотнул головой, сильно подергал правой щекой, криво и плотоядно улыбнувшись, ответил – совершенно неопределенно:
– Ладно, потом время покажет – кто тут прав, а кто – виноват. Время, оно непременно покажет… Я как-то и сам не очень верю, что ты у нас – подлый и коварный шведский шпион. Но люди говорят. Причем говорят – упорно и доходчиво, а дыму, как всем известно, без огня не бывает… Да и самоволие свое поумерь, охранитель, я прошу тебя! Душевно пока – прошу…
«Кто же это, братец ты мой, так пошло стучит на тебя? Кому это ты ненароком, небрежно так, оттоптал мозоль любимую? – возмущенно заволновался внутренний голос. – Своеволие? Шведский шпион? Нет, тут без коварной женщины не обошлось! Истосковался мин херц за три с половиной месяца без женской горячей ласки, податлив стал, словно пластилин детский. А тут губы страстные, настойчивые, нежные – без устали нашептывают бред разный…»
Перед кладбищем полки дружно свернули: Преображенский и Семеновский – направо, Гордоновский – налево.
Теперь впереди гроба Лефорта шел только почетный караул воинский, состоящий из полковников и заслуженных офицеров, несущих боевые знамена, и полковых усатых барабанщиков – с их верными барабанами.
Гроб поставили на холмик слегка синеватой, чуть подмерзшей глины, усердно вынутой из глубокой прямоугольной могилы.
Все застыли в тягостном ожидании: было совершенно непонятно – будут ли надгробные речи, и кому их, собственно, говорить. Так получилось, что всю организацию похорон своего любимца царь полностью забрал в собственные руки…
Петр, страшно усталый, почерневший лицом, непохожий сам на себя, медленно встал на колени перед гробом, прямо в скользкую осеннюю глину, последний раз – одним легким касанием – поцеловал покойного в его абсолютно белый лоб, нетвердо поднялся на ноги, ни на кого не глядя, махнул рукой:
– Не будет никаких слов. И не ждите… Давайте крышку, закрывайте. Опускайте…
Громко и чуть хрипловато затрещали озябшие барабаны, офицеры медленно склонили полковые знамена, где-то недалеко, видимо услыхав барабанную дробь, оглушительно ударили мортиры и тяжелые единороги…
Еще через десять—двенадцать минут вся скорбная процедура завершилась: Петр быстрым шагом, расталкивая встречных, удалился в неизвестном направлении, за ним потянулись и все другие…
Когда они в слегка промерзшей карете возвращались с похорон Лефорта к себе домой, Санька спросила, непонимающе хмурясь и возмущенно моргая своими длиннющими ресницами:
– Саша, а почему царь не дал никому сказать слов прощальных? Да и сам ничего толком не произнес? Не по-людски это как-то, без панихиды… Принято же говорить хорошее и доброе про усопшего…