И почти белую, слоновую кость сабельных ножен, украшенную узором оплетающей лотос змеи.
― Моя королева позволит?
Уже его. Всё его. Даже королева чужой северной страны. И смуглые пальцы коснулись ее волос так привычно, отводя их в сторону с едва прикрытой паутиной кружева шеи, словно делали это каждый вечер.
Беги, Сьюзен. Беги.
Но она не хочет.
― Луна ― око самой Зардинах, моя королева. Ее слезы могут показаться слишком простыми для прекраснейшей из женщин Севера, но в них благословение богини.
Великая Госпожа и Мать всего сущего, как называли эту богиню женщины. Великая Любовница, как говорили мужчины.
― Я, увы, немногое смыслю в обычаях Юга, ― только и смогла ответить Сьюзен, разозлившись на виноватые нотки в собственном голосе. Не смыслит, и что уж теперь? Ему многие обычаи Севера тоже были в новинку.
И он слушал нарнийцев до того внимательно, до того живейший интерес возникал на его красивом смуглом лице и отражался в агатовых глазах, что Сьюзен не могла не думать о том, как… Ни один из сватавшихся к ней прежде мужчин такого любопытства не проявлял. Не к Нарнии, будто отказывая Сьюзен в самом праве быть королевой, а не безвольным украшением одного из четырех тронов. Калорменский принц же и не думал отделять ее от ее королевства. Он… понимал. Неужели она не сможет понять его в ответ, сколь разными бы ни были обычаи их народов? И разве не сумеет этих обычаев изменить?
― Но неужели и Царица Ночи, о чьей любви и милосердии слышали даже в самых северных землях, одобряет рабство?
На мгновение ей показалось, будто в черных глазах промелькнуло раздражение. Померещилось, должно быть.
― А кто из нас воистину свободен, моя королева? Разве вы всегда вольны делать то, что пожелаете?
― Отчего же нет? ― возмутилась Сьюзен. И испуганно отшатнулась, когда губы обожгло мимолетным, будто в насмешку, поцелуем. Нет, нельзя, она королева, она…
― Оттого, что мы слуги наших народов в не меньшей мере, чем они служат нам, ― ответил принц ровным бархатным голосом, выпрямив спину и оперевшись второй рукой на колено в тонко выделанной черной коже. Будто и не было никакого поцелуя. ― И если мы позволим любви затмить нам глаза, много ли счастья это принесет нашим народам? Как же мы поведем их, если сами слепы?
― Значит, это лишь политика? ― спросила Сьюзен недрогнувшим голосом. Но с кушетки не поднялась. Не вырвала руку из горячих смуглых пальцев. И даже не коснулась холодящих шею лунных камней. Не смогла бы, даже обернись они ядовитой змеей.
― Я вправе выбрать лишь из числа благородных женщин. Мое счастье, что та, кого я люблю, стоит выше знатнейших из калорменских тархин.
Кого он любит? Он сказал… О, Лев, он сказал, что любит.
Руку она всё же отняла. Чтобы коснуться самыми кончиками пальцев смуглой щеки и почувствовать, как губы обожгло вновь одним лишь воспоминанием о поцелуе в тени Кэр-Паравэла.
― Любовь не ослепляет, но освещает наш путь во мраке, мой принц, ― ведь как я твоя, так и ты мой. И то были твои слова. ― И если судьба дарует нам шанс обрести того, кто всегда поддержит нашу руку на пути сквозь трудности, то и нашим народам это лишь к пользе и процветанию.
И потянулась к нему сама, опустив ресницы.
Ты не веришь, что люди могут быть по-настоящему свободны? Я докажу.
***
Ночь окутала ташбаанский дворец тяжелым темно-фиолетовым плащом. Напевала убаюкивающую песню ленивым плеском речных волн, гасила редкие звезды в пелене медленно надвигающихся с моря туч, стелилась прибрежным туманом вслед за ударами каблуков на высоких сапогах с загнутыми носами. Великий тисрок, разумеется, ждал в зале Малого Совета, недовольно постукивая пальцами по краю длинного отполированного стола. Заслушивал невдохновляющие донесения тарханов или был раздражен из-за задержки наследного принца?
― Ты не слишком-то торопился, сын мой.
Стало быть, второе.
Он бросил плащ на спинку одного из стульев, прежде чем ответить.
― Любовь не терпит спешки. Не так ли, тархан Анрадин?
― Увы, ― согласился тот, вздохнув в алую бороду, ― когда о любви говорят нарнийцы, то становятся даже чересчур медлительны.
― Не слушайте его, мой господин, ― ввернул, привлекая внимание, извечный противник Анрадина тархан Ильгамут. И без того мгновенно бросавшийся в глаза из-за высветленных краской вихрастых волос. ― Анрадин не в силах принять того, что нарнийский король остался равнодушен к прелестям несравненной Азиры.
Рабадаш оперся рукой на спинку стула и ответил Анрадину тяжелым взглядом.
― Должно быть, оттого, что он распознал в ней жрицу. Или вы всерьез полагали, благородный тархан, что король Эдмунд не осведомлен о ритуалах ежегодных празднеств Зардинах? Нарнийцы говорят, будто он тайно подвизается охранником в торговые караваны и собирает слухи с половины мира. А вы вздумали подсунуть ему Азиру. Надеюсь, она не успела напеть Его Величеству о том, как ее любовь не отвергают даже потомки Таша? Не хотелось бы, чтобы он передал это сестре.
― Откуда вы знаете о караванах, мой господин? ― заинтересовался, спасая Анрадина, тархан Коррадин и получил лаконичный ответ, брошенный отрывистым тоном.
― Я слушал. Подданные короля Эдмунда болтливы, как стая сорок. И столь же беспечны. Чего, впрочем, нельзя сказать о самом короле. Отец, да живешь ты вечно, ― добавил Рабадаш, повернувшись к резному стулу с высокой спинкой во главе длинного стола. ― Я полагаю, будет лучше, если в этом году Азира одарит своей милостью кого-то из близнецов.
― Не уверен, что твои братья не посрамят великих предков на ложе этой ненасытной, ― не согласился тисрок. ― Они слишком молоды, чтобы управиться с такой тигрицей. И я не думал, что она уже наскучила тебе.
― Ничуть. Но боюсь, королева Сьюзен не поймет, если я, поклявшись ей в вечной любви, на следующую же ночь лягу со жрицей Зардинах. О чем к утру будет знать весь Ташбаан. И разговоры о процветании Калормена мою прекрасную возлюбленную не утешат. Если уж она вздумала спрашивать меня о том, почему бы не запретить рабство и не выгнать из дворца всех моих женщин…
Тарханы разразились непочтительным хохотом. Понял, пожалуй, лишь Ильгамут, но и он не смог сдержать усмешки. Его любимая наложница тоже была северянкой ― рыжеволосая красавица откуда-то с Островов, смотревшая на него глазами влюбленной кошки, ― и поговаривали даже, будто Ильгамуту она отдалась лишь после того, как он освободил ее со словами «Ты вольна уйти, но если останешься, то я стану счастливейшим из мужчин». Красивый жест, не поспоришь. И наверняка сделанный из расчета на северные верования.
― Женщины, как известно, глупее ослиц, ― заметил тем временем Анрадин.
― Но порой у них есть умные братья, ― парировал Рабадаш. ― Готов поставить своего коня, что самое позднее через три дня он начнет задаваться вопросом, почему в Ташбаане ныне собралось так много южных тарханов.
Лучше бы его пронырливое величество остались в Нарнии. Но он и в самом деле слишком умен, чтобы отказаться от возможности сунуть нос в секреты Ташбаана.
― О, не тревожьтесь, мой господин, ― ответил Ильгамут с нескрываемым ехидством. ― Красота Азиры ― лучшее объяснение нашему появлению. Не так ли, друг мой Анрадин?
Тот смерил соперника раздраженным взглядом, но не ответил.
― Стало быть, эта королева столь же вздорна, сколь и красива? ― недовольно спросил тисрок. Мешать кровь Таша с безродными ― уже преступление против богов. А уж знать, что матерью следующего тисрока будет женщина, и вовсе обделенная всеми достойными качествами…
― Королева Сьюзен наивна, как пятилетнее дитя. Право слово, это даже скучно.
― Она должна зачать как можно скорее, ― напомнил тисрок.
― Если на то будет воля богов, ― пожал плечами Рабадаш.
― А не старовата ли Ее Величество для первых родов? ― непочтительно ввернул Анрадин.
― Тем лучше, ― кисло ответил тисрок. Стало быть, надеялся, что северная красавица умрет и избавит его от необходимости терпеть ее во дворце дольше, чем требуется, чтобы выносить нового наследника Нарнии.