«Он» был, несомненно, покойный Александр, а по всему тону письма нельзя было сомневаться, что симпатии Ермолова были всецело на стороне единомышленников и товарищей Фонвизина.
Николай знал, что среди намеченных мятежниками будущих членов Временного правительства имя Ермолова стояло рядом с именами Мордвинова, Сперанского и Раевского.
Наконец, Николаю было известно, что ермоловские войска с большим промедлением приступили к присяге на верность ему, Николаю.
Решение посчитаться с Ермоловым было твердо принято, и Николай только ждал подходящего для этого повода.
Поздно вечером у одного из небольших казачьих домов станицы Грозной остановился забрызганный грязью возок.
— Генерал Ермолов здесь стоит? — крикнул в темноту хриплый голос.
Казак, несущий караул у крыльца, приблизившись к возку, заглянул в лицо седока. Лицо было самое заурядное: подбородок небрит, на усах не то иней, не то седина. Глаза сердито поблескивают из-под нависших бровей. Форма на седоке обычная, как у всех фельдъегерей, приезжающих из Петербурга.
— А вы кто же такие будете, откедова и по какой, надобности пожаловали? — после внимательного осмотра прибывшего спросил караульный казак.
Приезжий выпрыгнул из возка, отряхнулся и с важностью отрекомендовался:
— Фельдъегерь Уклонский из Санкт-Петербурга.
— А-га! — неопределенно произнес казак, не трогаясь с места.
— Требую незамедлительно провести меня к его высокопревосходительству, командующему Особым Кавказским корпусом генералу Ермолову, — скороговоркой выпалил Уклонский.
— А может, каким адъютантом обойтись можно? — спросил казак.
— а ты, братец, ополоумел, что ли! Говорят тебе — веди к самому генералу. Мне приказано от господина военного министра, графа Татищева, передать секретный пакет в собственные генерала Ермолова руки, а ты медлишь… Веди, говорят тебе!
Казак нерешительно потоптался на месте.
— Отдыхает генерал, вот в чем дело, — раздумчиво проговорил он, — ныне только под вечер прибыл сюда с отрядом. На Чечню путь держит… А сейчас у них беседа идет, чайком развлекаются. Впрочем, айда за мною!
В сенцах при свете фонаря Уклонский увидел другого казака, который раздувал сапогом чадивший самовар.
— Хвилимонов, — обратился к нему часовой, — доложи генералу — вот хвельдъегерь столишный прибыл.
— Доложим, — не переставая работать сапогом, как кузнечным мехом, флегматично отозвался Филимонов. — А ты, мил человек, присядь маленько, покуда я его раздую.
— Дело срочное, — строго проговорил Уклонский, однако подошел к самовару и приложил к его горячим медным бокам свои окоченевшие руки.
За дверью, в избе, слышался оживленный говор.
— Генерал так и приказал, — продолжая возиться с самоваром, сообщил казак, — «раздуй его такого-сякого сына, чтоб гудел на страх врагам».
— Да ты что, — подступил к нему Уклонский, — ты что шутки шутишь, когда у меня казенный пакет экстренной содержимости!
Филимонов выпрямился во весь свой огромный рост и сверху вниз смотрел на фельдъегеря:
— Гляди на него — стручок стручком, а от злобы аж сигает. Да ты, мил человек, с той самой столицы, сколько ден скакал?
— Ну, три недели, — буркнул Уклонский.
— А тут трех минут не обождешь, — и Филимонов водрузил на самовар огромную, проржавевшую во многих местах трубу, после чего тот запел сначала по-комариному, а потом загудел низким басом.
Фельдъегерь молча забегал по большим сеням, в которых колебался угарный дымок.
Шум и смех за дверьми неожиданно стихли, и молодой мужской голос отчетливо произнес:
— Итак, я продолжаю:
— Браво, браво, Грибоедов, — послышалось чье-то восторженное восклицание, — браво, Александр Сергеич, позвольте мне от всего сердца прижать вас к груди.
— Дайте же ему продолжать, — раздались протестующие возгласы, — читайте, Александр Сергеич, пожалуйста, читайте. Не мешайте, Талызин.
Филимонов, вымыв над тазом руки, обтер их полой бешмета и предложил:
— Давай пакет, ваша благородия.
— Никак невозможно, — отказал Уклонский, — приказано передать в собственные его высокопревосходительства генерала Ермолова руки.
Филимонов равнодушно пожал плечами и, полюбовавшись на засветившееся розовым огнем самоварное поддувало, спросил:
— Как полагаешь, ваша благородия, можно его подавать, аль еще трошки пообождать? Вроде угару нету… Да ты не серчай. Самовар понесу и заодно об тебе доложу.
Через некоторое время Уклонский был позван в маленькую светелку, где неподалеку от топившейся печи в расстегнутом мундире, с трубкой во рту стоял Ермолов.
За прикрытой в соседнюю комнату дверью слышалось осторожное позвякиванье посуды и чьи-то быстрые шаги.
Не дослушав рапорта, Ермолов взял из рук фельдъегеря пакет и, поднеся его к горящей на столе сальной свече, проверил целость сургучных печатей. Потом вскрыл и стоя прочел:
«По воле государя императора, — писал военный министр Татищев, — покорнейше прошу ваше высокопревосходительство немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтоб он не имел времени к их истреблению, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург, прямо к его императорскому величеству».
Уклонский, стоя навытяжку, не сводил с Ермолова выпученных глаз. Он видел, что лицо Ермолова потемнело, как будто на него упала густая тень. А когда генерал поднял на Уклонского глаза, выражение их было такое грозное, что фельдъегерь невольно попятился к выходу.
— Стой! — гаркнул Ермолов. — Стой, говорю!
На мгновенье кто-то выглянул из соседней комнаты, И снова там стало очень тихо.
Тяжело переводя дыхание, Ермолов опять поднес к глазам письмо Татищева.
«Взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова», — еще раз прочел он и мгновенно решил: «Как бы не так. Этого „чиновника“ я вам так просто в лапы не выдам».
Как в пылу сражений, у него быстро созрел план «расстановки сил», которые он собирался бросить в контратаку.
Он яростно скомкал полученное распоряжение, сунул его в карман и громко позвал:
— Фи-ли-монов!
Дородная фигура казака выросла на пороге.
— Попотчуй господина фельдъегеря, а то он, небось, куда как окоченел с дороги. Дай ему обогреться. Понял? — так выразительно и строго спросил Ермолов, что казак, вытянувшись, оглушительно рявкнул:
— Так точно, ваше высокопревосходительство! Усё понял! Айда за мной! — толкнул он окаменевшего фельдъегеря и повел его в свой дом, стоящий в глубине обширного двора.
Когда Ермолов вернулся в комнату, где за четверть часа перед этим было так оживленно и как-то особенно уютно, настороженная тишина в ней нарушалась теперь только затихающим бульканьем самовара и шелестом бумаги.
— За мною? — тихо спросил Грибоедов, продолжая собирать разбросанные по столу страницы «Горя от ума».
— Экой ты догадливый, — ответил Ермолов насмешливо и неопределенно, но в коротком взгляде, брошенном им на Грибоедова, была отцовская тревога.
— Я ожидал этого с того часу, когда в станице Червленной прочел объявление о розыске Кюхельбекера и услышал от полицейского курьера, что «в столице всех таких друзей-приятелей уже упрятали куда следует». А ведь Вилли мой первый друг-приятель. Ему первому я и страницы этой моей комедии читал, — с глубоким вздохом закончил Грибоедов.
— Все вы, друзья-поэты, запутались в политике, как львята в тенетах, а мне забота.
Ермолов сердито взъерошил свои густые, с сильной проседью волосы и, заложив руки за фалды мундира, стал шагать от стола к окну и обратно.
Вся его крупная фигура с приподнятыми плечами, с насупленными бровями, с развевающимися при поворотах фалдами мундира была похожа на большую птицу, готовую ринуться на врага.