А попробуй купить у кого из помещиков стоящего человека, так ведь столько заломят!
Стромилов медленно поправлялся.
И как только начал ходить, доплелся, шатаясь, до кухни к своему приятелю, повару Тимофею Лупалову.
Лупалов свежевал барана.
— Работаешь? — тяжело опускаясь на лавку, спросил Стромилов.
— Работаю, — коротко ответил Лупалов и посмотрел в истомленное лицо дворецкого.
— А я вот ослаб. То есть руки ничего, а тело — ни лечь, ни сесть. А ежели на брюхо перевернусь, дышать нечем.
Помолчали.
— Сам ты его прикончил? — кивая на распластанного барана, спросил Стромилов.
— А то кто же? Известно, сам.
— А трудно?
— Чего трудно. Абы нож вострый.
— А другие сказывают — самое трудное дело убойное.
— Это которые дела не знают. Горло режут, а я вот сюда, под ребро, — он дотронулся кончиком блестящего, похожего на кинжал ножа до своего левого бока. — Раз — и крышка.
По безжизненному лицу Стромилова пошли яркие пятна. Глаза неотрывно следили за окровавленными руками Лупалова.
— Рраз — и крышка, — раздельно повторил он слова Лупалова.
Тот, вытерев нож о фартук, бросил его на стол и направился к кадке с водой мыть руки.
Легкий шорох и короткий вскрик раздались за его спиной.
Он быстро обернулся и обмер.
Стромилов, зажав в обеих руках нож, похожий на кинжал, вонзил его в свой левый бок, как раз в то место, куда только что показывал Лупалов.
— Рраз — и крышка… — еще раз слетело с белеющих губ дворецкого, и острый блеск его широко открытых глаз стал гаснуть.
Скоро в кухне собралась почти вся дворня. Глухой ропот прорывался сквозь страх, как пар из-под крышки клокочущего котла:
— Извести ее, подлюгу!
— Терпеть мочи нет!
— Задавить гадюку!
— Стой, ребята! — вдруг крикнул Лупалов. — Шапки скинуть!
Головы обнажились.
— Вынь из его нож! — сказал хлебник Горынин поваренку Ваське.
— Боюсь, дяденька!
Кухмистер Аникеев потянул из рук покойника нож. Нож не поддавался.
— Эк стиснул! — качая головой, проговорил кухмистер.
— Не трожь! — звенящим голосом крикнула Пашутка, младшая комнатная девушка Настасьи Минкиной. — Самой как сказали — велела не трогать, покеда граф вернется.
Сквозь толпу пробирался высокий старик, слесарь Горланов. Приблизившись к мертвому, он заглянул в его лицо и шумно вздохнул.
— Зря ты себя погубил, Андрей Иванович, — как к живому, обратился он к покойнику. — Убил бы ты сперва Настасью, когда была она с тобой в погребе, а уж опосля и сам зарезался бы. Заставил бы ты нас вечно за тебя бога молить… Ослобонил бы ты нас… А так, что же зря кровушку свою чистую пролил…
В толпе всхлипывали.
Пашутка сняла с головы белый платочек и прикрыла им мертвое лицо.
А вечером Минкина чинила дворне допрос. Прослышав о Пашуткином беленьком платочке, она велела наказать ее розгами и для «смирения» посадить на сутки в едикуль.
Порол Пашутку, по приказу Минкиной, вновь назначенный дворецкий Иван Малыш.
Малыш не раз просил разрешения графа жениться на Пашутке, но Аракчеев, ничего не разрешавший без согласия Настасьи, отказывал…
Минкиной самой нравился красавец Малыш, и она явно давала ему понять это. Но время шло, а Малыш не переставал угрюмо опускать глаза всякий раз, когда встречался с горячим взглядом черных Настасьиных глаз.
В деревянный сарай, где хранилась зимняя утварь и где по углам лохмотьями висела паутина, в полночь, при свете ныряющей в облаках луны, проскальзывали осторожные тени.
Последней прибежала тоненькая Пашутка.
— Только-только заснула, окаянная, — прошептала она, присаживаясь на передок саней. — А тетка Дарья здеся?
— Тутотка я, — послышалось в темноте. — И дядя Федор и Васютка возле.
— И я тут, — тихо проговорил Лупалов.
— А Ванюша где?
— На санках я, — чуть слышно отозвался Малыш и положил голову на теплое Пашино плечо.
— Что ж, ребята, — заговорил Горланов, — сидеть некогда. Все знаем, зачем пришли. Подошел конец терпенью нашему. Всех измучила Настасья…
— Ребеночек мой живехонек остался бы, кабы не она, — со слезами проговорила Дарья. — Угнала в прачки, а ребеночка отняла.
— Ладно, — оборвал Горланов. — Слыхали. Знаем.
— Дядя Федор, утоплюсь я али удавлюсь, нету терпенья мово, — тоскливо проговорила Паша.
— Полно, Пашенька, — Малыш погладил ее по щеке. — Рубаху последнюю отдал бы, коли кто порешил бы зверюгу, — скрипнул он зубами.
— Кто сделает такое дело, много оставит по себе богомольцев, — вздохнул Лупалов.
— Так что, выходит, ребята, не жить Настасье на этом свете? — спросил Горланов.
— А то как же, — ответило несколько голосов. — Свирепеет день ото дня… Лютует… Мочи нашей не стало…
— Знаем, — опять оборвал Горланов. — Не об этом речь. А вот… кто и как…
Стало так тихо, что слышно было, как повизгивает ржавый флюгер над крышей графского дворца.
— Отравить, — шепнула Дарья.
— Не берет ее яд. Семенова Прасковья злющего яду раздобыла. Подсыпали в кашу. Нажралась Настасья, а толку — чуть. Помаялась денька два животом — и хоть бы што.
— Уж чего только ни переиспытали над нею. К ворожеям, к колдунам бегали. Травы плакучие ей под голову клали. Ничто не умягчает.
— Зарезать надобно, — веско сказал Горланов.
— Не иначе, — вздохом пронеслось во тьме.
Пашутка в темноте нашла братнину руку и крепко стиснула ее.
— Тебе, братец, сделать это… Тебе.
Поваренок Вася шумно вздохнул:
— Жалко мне жисти своей, братцы.
Опять приумолкли.
— А ты скроешься опосля, — сказал, наконец, Лупалов.
— Тетка Акулина сколько разов в бегах находилась. Она тебе все трахты объяснит.
— А коли пымают?
— На себя все приму, — горячо зашептала Пашутка. — Пытать станут, все одно на тебя не докажу, вот при народе зарок даю. Только прикончи ты ее. Как уезжает граф, спит она в своей горнице. На болты позапрется, а нам с Аксюткой по бокам постели ложиться велит. Я на зорьке тебя впущу…
— Так ведь кричать она станет. Свинью колешь — и то кричит, — возразил Вася.
— А пущай кричит, кто ее спасать кинется? — с ненавистью прошептал Малыш.
— Тсс… — насторожился Лупалов.
Прислушались.
— Слышите? Никак притаился кто-то тут под стеной?..
Пашутка крепко прижалась к Малышу:
— Боюсь я. Не душенька ли дяденьки Стромилова бродит.
— Цыц… — зашикали на нее.
И снова притаили дыхание.
Вдруг с дороги явственно донеслись лошадиное ржанье и топот.
Вася приник к щели в стене:
— Никак к нам?
Дремавший у едикуля пес зазвенел цепью и громко залаял. В верхних окнах барского дома зажегся свет и запрыгал по стеклам все ближе и ближе к парадным дверям.
— Расходись, ребята! — приказал Горланов. — Да, глядите, с опаской. Выбирай время, как месяц за тучу скроется.
Торопливо, но бесшумно проскальзывали, будто бескостные, в едва приоткрытую дверь и легкими тенями проносились вдоль стен к девичьей, к кухне, к людской.
21. В особняке над обрывом
Полковник лейб-гвардии Преображенского полка князь Сергей Петрович Трубецкой, один из главных деятелей Северного тайного общества, перед Новым годом получил назначение в Киев на должность дежурного офицера при штабе 4-го пехотного корпуса.
Предстоящий отъезд из Петербурга на неопределенно длительный срок не только не огорчил Трубецкого, но по ряду причин был для него даже желательным.
Главная причина заключалась в том, что его жена, Катерина Ивановна, тяжело перенеся осенью смерть брата, никак не могла поправиться, и врачи настоятельно советовали ей уехать из Петербурга.
Граф Лаваль, отец Катерины Ивановны, убеждал дочь отправиться в Ниццу, где жили его родственники. Мать настаивала на Италии. Но Катерина Ивановна ни за что не хотела расставаться с мужем и уверяла родителей, что она прекрасно поправится в Киеве, где так много солнца и где ее не так будут мучить воспоминания о брате, утомлять бесчисленные визиты, приемы и другие беспокойства великосветской жизни. Из-за этих же беспокойств возникла и другая причина, по которой Трубецкому хотелось уехать из столицы. Дело было в том, что Никита Муравьев, снова переработав проект своей конституции и дополнив ее вступлением, роздал три ее экземпляра, собственноручно переписанные, членам Северной директории — Пущину, Оболенскому и Трубецкому на отзыв.