Среди солдат слышались негодующие фразы:
— Пусть только осмелятся! Брюхами на штыки нанижем.
— Расходитесь по квартирам, братцы, — сказал Муравьев. — Утром выступаем.
Бодрое, сочное «ура» прокатилось над деревней и шарахнулось вдаль по смутно белеющим снежным полям.
Эти поля были еще затянуты предзаревой бледностью, и темные деревеньки казались родимыми пятнами на лице земли, когда полк быстрым маршем двинулся к Белой Церкви.
Муравьев предполагал соединиться в этом местечке с 17-м егерским полком, но посланный вперед Сухинов узнал от казаков, охранявших именье графини Браницкой, что полк этот уже выступил оттуда. И Сергей решил еще раз изменить маршрут на Житомир, где, он был уверен, его ждет Горбачевский и другие «славяне» с их ротами.
Сергей не знал, что не успел он выехать от Артамона, как тот снова сжег оставленную для Горбачевского записку.
Два дня шли солдаты, не только не требуя длительного отдыха, но, наоборот, торопили скорей продолжать путь. А между тем многих на перекличках уже не досчитывалось, и песельники, заведя песню, не встречали дружного подхвата и присвиста.
На третий день снова подошли к разорванному на три части синему бору у Трилес. Оставив в стороне деревню, Муравьев построил взводы, замкнул полк в густую колонну и продолжал путь.
Молча вышли за выгон и свернули прямо в поле.
Вдруг где-то громыхнуло.
— Пушки, — гулом пронеслось по рядам.
Прошли еще с полверсты. Внезапно из-за пригорка слева метнулись огненные языки, и грянуло еще несколько орудийных выстрелов.
В рассеявшемся дыму показались конные гусары.
Муравьев приказал готовиться к бою.
Лица солдат мгновенно изменились: стали сосредоточенны, и в глазах засветился ясный и острый блеск.
Защелкали ружейные курки. А оттуда, из-за пригорка, где уже ясно виднелись жадные хоботы пушек, снова рев… и грохот картечи, разорвавшейся в густых рядах солдат.
Упали первые воины. И среди них первым упал Щепила.
С мертвого лба слетела шапка, и густые черные волосы венчиком обрамили глубоко ушедшую в снег голову.
Этот черный венчик у лица Щепилы и красный от крови снег под его откинутой в сторону рукой было последнее, что ясно видел Сергей Муравьев. Потом будто кто-то ударил его по голове бутылкой, и из нее по лицу потекло горячее красное вино. Он вытер это липкое вино рукавом и командой пытался восстановить боевой порядок.
Но солдаты падали под частыми разрывами ядер, разбегались в стороны.
Быстро, как в сказке, набегали сумерки. Темнело, и в этом неумолимо надвигающемся мраке метались фигуры Кузьмина, Сухинова, Соловьева, брата Матвея.
Потом подбежал Ипполит и прорыдал:
— Сережа, ты умираешь? Я за тобой…
Близкий щелчок пистолетного выстрела. И перед глазами… кажется… Олеся с зажатым в высоко поднятой руке цветком настурции. Но все это мелькнуло и исчезло.
Три леса сдвинулись и поглотили все…
На краю Трилес в придорожной корчме большая русская печь потрескалась, и из щелей тонкими струйками пробивался дым.
— Нельзя ли открыть дверь? Сережа снова впал в беспамятство, — попросил Матвей Муравьев, боясь пошевелиться, чтобы не побеспокоить тяжело раненного брата, приникшего к его плечу.
Соловьев пошел к двери.
— Куда? — выросла перед ним фигура часового.
— Открой дверь, здесь душно.
— Не приказано.
Соловьев медленно побрел к лавке.
— Подойди ко мне, — позвал его из затененного угла Кузьмин.
Соловьев повернул к нему, но Матвей окликнул:
— Сереже дурно. Помоги мне положить его на лавку.
— Иди, иди, — проговорил Кузьмин. Вытащив из-под рубахи припрятанный под раненой рукою мокрый от крови пистолет, он вложил дуло в рот и нажал курок…
Изба наполнилась часовыми.
— Волоките и этого туда же, к тем двоим, — сердито приказал офицер из охраны.
У одного солдата валенки пропитались кровью и онучи промокли.
— Пятки зазнобишь по такому холоду, — сердито бормотал он.
Поскользнувшись у порога, офицер гадко выругался.
— Не сметь браниться над покойником! — сурово остановил его кто-то из темноты.
— Да еще над каким покойником! — сказал сквозь слезы другой голос.
Наступил хмурый рассвет. В углу, на земляном полу, белели три трупа. С них сняли одежду, и они были похожи на статуи античных героев.
Ипполит улыбался мертвыми губами. К этим губам приникли вздрагивающие губы Сергея.
— Прощай, прощай! — шептал он, и несколько горячих слез упало на лицо покойника.
Матвей поцеловал руку Ипполиту, потом Щепиле и Кузьмину.
От дверей раздался окрик:
— Арестованные! Следуйте за мной!
Матвей помог Сергею подняться с колен.
Еще раз оглянулись на распростертые тела и, шатаясь, пошли за конвоиром.
КНИГА ВТОРАЯ
1. Инквизитор
Заняв прародительский престол, вчерашний бригадный командир Николай Павлович Романов с ожесточенным рвением принялся за разгром Тайного общества.
Уже с вечера 14 декабря, когда с площадей и улиц Петербурга еще не успели убрать трупы убитых и соскоблить кровь, ознаменовавшую начало нового царствования, когда по всей столице еще продолжалась облава на разбитые части восставших войск, к Зимнему дворцу со всех концов города в санях, каретах и пешком доставлялись под конвоем участники заговора, бывшие и не бывшие в этот день на площади у памятника Петру.
Сквозь расставленные по дворцовым залам пикеты, под бряцание оружия, топот солдатских сапог, звон офицерских шпор и начальнические окрики арестованных приводили к комнате, у дверей которой стоял усиленный караул от лейб-гвардии саперного батальона.
В этой комнате новый царь лично допрашивал арестованных и сам набрасывал пункты допросных листов для генерала Толя, которому поручал дальнейшие допросы своих пленников. Здесь же Николай собственноручно писал записки коменданту Петропавловской крепости генералу Сукину, отдавая приказания, как кого содержать, из направляемых в крепость «арестантов».
Уже в самом начале следствия Николай пришел к твердому убеждению, что списки членов Тайного общества, которыми он располагал по доносам Шервуда, Майбороды и Бошняка, а также объяснительные записки Бенкендорфа, Васильчикова и Витта, в свое время поданные покойному Александру и известные ему, Николаю, еще до событий четырнадцатого декабря, далеко не отвечают действительности и раскрытый заговор гораздо шире и глубже.
За убитыми на Петровой площади и улицах столицы, за новыми и новыми арестованными, за этим разгромленным передовым отрядом мятежников расстроенному воображению царя мерещился неведомый, но страшный своей силой арьергард, вся простонародная, мужицкая и солдатская Россия, взбудораженная этими «канальями фрачниками и закоренелыми злодеями из военных», которые заразили ее «буйным своеволием дерзновенных своих мыслей и намерений…»
Первые часы своего царствования Николай создавал всевозможные планы и выискивал разные средства, с помощью которых он решил, во что бы то ни стало добиться полного проникновения в тайны заговора и до конца истребить Тайное общество со всеми его разветвлениями и корнями.
Он завел для себя «особую тетрадь» в лиловом кожаном переплете с медным затвором, в которую заносил все приходящие ему по этому поводу иезуитские мысли.
Первой записью в этой тетради был набросок правил, по которым следует вести допросы:
«Всякое арестованное лицо, здесь или откуда привезенное, должно доставляться на главную гауптвахту.
Дежурный флигель-адъютант доносит об этом Толю или Левашеву, они — мне, в котором бы часу ни было, хотя бы во время обеда или сна. После сего, оное лицо приводить ко мне под конвоем…
Допрос начинать увещанием говорить сущую правду, ничего не убавляя и не скрывая. Уверять, что не ищу виноватого, а желаю дать возможность оправдаться. Предостерегать от усугубления виновности ложью или запирательством. Обещать прощение за откровенность. Ответы записывать со слов возможно полнее, а затем требовать обширных письменных показаний. О каждом знать слабые стороны души и через них действовать».