Включив ночник, я увидел, что в руках сжимаю часы, а время — три часа утра. Значит, в два мне снился сон. Но как, черт побери, мог мне сниться сон, если я тем временем смотрел на часы? Весь в поту, я не мог понять, что происходит.
Симпатичной хромоножке на почте я отдал вторую телеграмму. Теперь было ясно: случилось что-то неладное. Во время обеда сидел за столом с тем торговым агентом, Пешичем из Загреба, который, оказывается, продает мотоциклы, дела его идут хорошо, о чем и свидетельствует толстая цепь, надетая на жилет, чтобы все видели и знали. Через посредничество местных немцев он ввозит товар и гонит его на юг. Так и сказал: гонит. Он хотел развлечься, но я не желал ему в этом помочь. Перед стойкой администратора я наткнулся на чеха, оказавшегося тоже весьма общительным. Поговорил и с ним. Теперь разговариваю с каждым кому не лень, превращаюсь в типичного вестибюльного болтуна. Да и понятно: забыться хочу, неопределенность начинает меня тревожить. Действительно не знаю, что предпринять. Если уеду, а Ярослав объявится и будет ждать тут, когда же мы за дело возьмемся? Если останусь…
Разговаривал, стало быть, с чехом. Он обрадовался, когда я сказал, что служу в фирме «Я. Щастны энд компани». «Я» — это Ярослав, пояснил я. В Германии? Да, в Германии. Но Я. Щастны из Вены, он австрийский чех. Мы пили кофе, он говорил о политике, я об антропологии. Его не интересует антропология, меня же не волнуют его политические взгляды. Наверняка тот антрополог демонстрировал женщину-обезьяну, она молода и полна жизни. Интересно, что он с ней сделает после демонстрации? Посадит в клетку? Даст почитать Вольтера? Это чеха не интересовало. Какой-то пьяница так на меня наорал, что я не знал, куда деться. Топтался рядом и орал, совершенно невозможно было понять, чего он хочет. Может, спутал меня с кем-то, или же в его пьяной башке помутилось. Мне даже показалось, что вот сейчас он меня ударит. Прямо так, без причины, и удар был бы столь же логичен, сколь логичны были вопли. Чех с помощью официанта вывел его из зала. Может быть, со мной действительно что-то происходит, может, я как-то вызывающе себя держу, потому все и пристают ко мне днем и ночью.
Несмотря ни на что, чех действует на меня успокаивающе. Умеет слушать, хотя мои темы его и не интересуют, отвечает ровным мягким голосом. Вечером разыскал его, и мы распили бутылочку. Его зовут Ондра, по профессии инженер, специалист по прядильному оборудованию. Приехал отлаживать станки к местному текстильному магнату, имени которого я не запомнил. Сам Ондра родом из какой-то моравской деревушки, хотя постоянно живет в Брно. Брно — закопченный и грязный город, штукатурка осыпается с домов так же, как и здесь. Судя по его рассказам, Брно и в самом деле мрачный город, однако полон симпатичных девушек — хоть это хорошо. Его рассуждения вроде воспоминаний родителей о том, как я помял цветы на грядках или как мы когда-то ели тут сочную фасоль. Вот и его деревушка весной такая красивая! Все вокруг зеленеет и цветет, а летом пахнет полем. Ему никогда не привыкнуть к этим прокопченным городам, таким одинаковым. И тем не менее именно в городе проведет он всю жизнь. В моравской деревушке все другое. Но что поделаешь, коли там нет ткацких станков. Странно, я всю свою жизнь провел в городах и никак не могу себе представить, что в одной деревне цветы пахнут лучше, чем в другой. Не «лучше», сказал Ондра, а «прекрасней». Но я и этого не смог понять. Напротив, я даже думаю, что там чаще воняет навозом, а осенью можно утонуть в грязи и что воздух в этих «горницах» и «светелках» спертый и затхлый.
Сначала я слонялся у реки, потом ходил по окраинным притонам, по узким туманным улицам, круто поднимавшимся вверх к городу. Неожиданно увидел человека, чье лицо показалось мне знакомым. Это был старик в ветхом пиджачке, с всклокоченной бородой и красным носом в прожилках, с черными воспаленными, лихорадочно блестевшими глазами. Он размахивал руками и непрестанно что-то бормотал. Я подошел ближе и понял, что он говорит по-русски, быстро, проглатывая окончания, так что невозможно разобрать ни слова. Теперь вспомнил: я столкнулся с ним пару дней назад, в день моего приезда, на Александровой улице, в тот безлюдный и темный час он вещал мне о Воскресении Христовом, что-то вроде пасхального поздравления. Старик в рваных ботинках и ветхой одежде замер перед входом в кабак, что-то пробормотал и исчез внутри. Необъяснимое любопытство потянуло меня за ним. Я вошел в темное подвальное помещение, настолько темное, что поначалу ничего не мог разглядеть. В ноздри ударил застоявшийся запах самогона, мужского пота, грязного непроветриваемого помещения. За столиком сидели четверо и, окутанные табачным дымом, шумно резались в карты. Старик сел в отдалении, в углу, все так же бормоча и шаря руками по столу. Хозяин воззрился на незнакомца в дверях, от любопытства так раскрыв рот, что лицо его приняло идиотское выражение. Я в свою очередь отметил, что такой ямы в жизни своей не видал. Бывал и в пражских, и в немецких пивных, да и в некоторые окраинные вертепы приходилось заглядывать, но такого мрака средь бела дня видеть не приходилось. Тут ужасно воняло самогоном, жутким, черт знает из чего сделанным самогоном. Я все же заказал стаканчик и, превозмогая отвращение и спазмы желудка, явно не желающего принимать эту маслянистую жидкость, выудил у хозяина, что старик в самом деле русский, обитает он в городском доме призрения, постоянно шатается по округе, а заботятся о нем русские эмигранты. Фамилия старика Федятин, и здешние русские считают его провидцем. Однако он, хозяин, полагает, что старик просто-напросто слюнявый идиот, пьющий «шнопс». Теперь пришла очередь кабатчика задавать вопросы, но я расплатился и вышел.