Я перешел через Державный мост и промочил ноги в потоках воды от растаявшего снега, бежавших по плитам мостовой. Долго смотрел на реку и подумал, как хорошо было бы лечь в нее, чтобы черная вода в своих тихих струях неслышно понесла меня туда, вниз, вниз, в Черное море, или куда там она впадает. Одно только плохо, что там, в глубине, холодный рыбий зверинец.
Сначала мы с Федятиным пили в кабаке в Ленте. Точнее, пил один я, Федятин же удивленно озирался. Уже в начале вечера все бесновались, орали и грохали по столам кулаками, разлитое вино стекало со столов и тускло поблескивало на полу. Глаза Федятина тоже лихорадочно блестели, и зрачки в них плясали так, будто он пугался появления каждого ряженого, вваливавшегося в подвал. Гости громко ржали, женщины верещали, и веселье разгоралось с новой силой, когда входил какой-нибудь Гусар или появлялась Смерть с косой и в белом саване. Самый восторженный гогот вызвала группа монахинь. Они незаметно возникли между гуляющими, усаживались к ним на колени и тянулись за стаканами. Мужчины ревели от восторга, хлопали их по задницам, а те ласкали ухажеров, обнимали за шею, залезали под рубашки. Потом пили из больших стаканов, и красное вино текло по монашеским одеяниям. Неожиданно они вскочили, сгрудились, о чем-то пошептались и направились к выходу. Перед самыми дверьми остановились и разом задрали юбки. Открылись кривые косматые мужские ноги. Зал взорвался. Кричали все, что именно — понять было невозможно. Какой-то пьяненький мужичонка, неотступно таскавшийся за одной из монахинь с кувшином в руках и трепавший ее по заду, обомлел. Глядя на него, все гоготали, а бедняга совсем перестал владеть собой. Бросился на свою Монахиню с кулаками, вцепился в нее, однако его так сурово отшвырнули, что он отлетел в другой конец зала. Монахини мгновенно испарились, мужичонка побежал к двери и долго вопил во тьму им вслед. Я вглядывался в беспокойные Федятиновы глаза, пытаясь понять, что за картины возникают у него в мозгу, какие образы рождают ряженые, почему так расширены его зрачки. Потом оставил его одного, ведь ему все равно, в компании он или в полном одиночестве, на улице или в корчме, на паперти православной церкви или на вокзале, где встречает и провожает поезда. Он видит все и все видит по-своему.
На улицах было полно ряженых, пьяных и гуляющих. Я старался обходить эти призраки, мне казалось, что под масками скрываются злость и жестокость. Особенно испугал меня Палач с мясницким топором за поясом и длинным бичом в руках, он все время хлопал и хлопал этим бичом у людей под ногами, и те вынуждены были подпрыгивать и отскакивать в сторону. Какую-то женщину своим бичом загнал прямо в подъезд, хорошенько вытянув ее по спине. Из подъезда та вышла, закрыв лицо руками. По-моему, плакала.
За окнами ресторанчика Челигия раздавалось протяжное пение. Я вошел. Зал был так задымлен и наполнен испарениями человеческих тел, что вино застряло у меня в горле. Кажется, потом я час или два бродил по городу и, оказавшись на Колодворской улице, столкнулся с облаченным в форму Иосифом Виссарионовичем. В руках он держал огромную бутылку, на которой было написано «ВОТКА». На Францисканской улице меня окружила толпа женщин, которые потешались над моим одиночеством. Мне и в самом деле было ужасно одиноко посреди всей этой свистопляски. Неожиданно пришло в голову, что Маргаритина компания наверняка веселится сейчас в «Большом Кафе». Я долго стоял посреди Главной площади и, задрав голову, смотрел туда, где за окнами мелькали оживленные тени, там был совершенно иной мир. Взглянул на часы. Около одиннадцати. Решение пришло мгновенно. Я пойду туда, к ним. Я понимал, что это нелепая мысль и меня с теми людьми больше ничто не связывает. Знал также, что ничего хорошего из этого не получится, более того, может даже очень плохо кончиться. Однако такие решения приходят сами по себе, и ты не в силах повлиять на ход их развития.